– Она была хорошим человеком, – признал брат. – Но ее проклятый муженек. Как я устал от...
В этот момент с козел кеба раздался голос мистера Ханафина, зовущий меня, брата, мистера Коллопи и Анни. Возле церкви нас ждали катафалк и еще два кеба, непостижимым образом вместившие в себя всех пожелавших присутствовать на похоронах, которые сразу же заторопились к мистеру Коллопи и Анни, чтобы крепко пожать им руки и шепотом выразить свои соболезнования. Нас с братом они игнорировали. Когда отпевание должно было вот-вот начаться, прибыл третий кеб с тремя пожилыми леди и высоким истощенным джентльменом в черном. Это, как я догадался позднее, были члены комитета, помогавшие мистеру Коллопи в его таинственной работе, в чем бы она ни заключалась.
Катафалк был нанят для того, чтобы провезти на нем тело миссис Кротти вдоль по Меррион-роуд к берегу моря. А там в это время начиналось что-то вроде небольшого урагана. Неожиданно экипажи замерли, буквально наткнувшись на открытую могилу. Мистер Коллопи, проявив признаки неподдельной скорби, был краток.
– Бедная миссис Кротти очень любила море, – сказал он в конце.
– Похоже на то, – заметила Анни. – Однажды миссис Кротти сказала мне, что, когда она была маленькой девочкой и жила в Клонтарфе, ее невозможно было удержать вдали от моря. Она умела плавать и все такое.
– Да, она была очень разносторонняя женщина, – сказал мистер Коллопи. – И настоящая святая.
Похороны в дождливый день, когда ливень непрерывно хлещет всех присутствующих, – не слишком веселое занятие. Приглушенное бормотание латинских молитв на краю могилы, казалось, делало погоду еще отвратительней. Мой брат, который держался в задних рядах, все время ругался себе под нос. Я был очень удивлен и даже слегка шокирован, когда увидел, как он тайком достал из заднего кармана плоскую фляжку емкостью в полпинты и с гримасой на лице сделал из нее добрый глоток. Не правда ли, перед открытой могилой такое поведение выглядело не самым подобающим? Думаю, отец Фарт тоже это заметил.
Когда все закончилось и сырая размокшая глина укрыла крышку гроба, мы двинулись к воротам. Мистер Коллопи шел вместе с задыхающимся тучным человеком, пришедшим пешком. Когда мы поняли, что этому бедняге не на чем ехать обратно, мой брат любезно предложил ему сесть в кеб. Предложение было с благодарностью принято. Брат сказал, что может позаимствовать велосипед у знакомого, живущего неподалеку, но я был уверен, что он замыслил позаимствовать нечто более внушительное, чем велосипед, поскольку паб на Килл-авеню тоже был неподалеку. По пути домой мистер Коллопи, наверняка почувствовав облегчение от того, что наиболее болезненная часть испытания осталась позади, немного оживился и представил нам незнакомца как мистера Рафферти.
– Я бы не стал утверждать, Рафферти, – заявил он, – что то, что вы-сами-знаете, является единственной причиной смерти женщин. Не является единственной причиной, запомните это. Но, ради Христа, здесь открывается огромное поле деятельности.
– Вы считаете, что открывается? – возразил мистер Рафферти. – Как, черт побери, вы можете быть в этом уверены. Спаси нас Боже, вы еще засомневаетесь, христианская ли это страна вообще.
– Это страна лицемеров.
– Прошлой ночью мне пришла в голову одна мысль, мистер Коллопи. Через два года будут выборы Корпорации. Я уверен, вы являетесь владельцем своего дома и, следовательно, можете быть избраны. Почему бы вам не попробовать себя в качестве кандидата? Вы могли бы положить на обе лопатки движение в Сити-Холл и пристыдить всех этих ублюдков. Можно приказать городскому клерку проинструктировать городского инженера или землемера, или кого он там еще назовет, отметить в городе все, что нам нужно.
– Я думал об этом, – ответил мистер Коллопи. – Вы говорите, два года? Только Всемогущий Господь знает, сколько несчастных женщин будет безвременно сведено в могилу за это время. А я ведь тоже живой человек. Заботы и тревоги могут за это время свести в могилу и меня самого.
– Не позволяйте подобным глупым мыслям забивать вам голову. Ирландия нуждается в вас, и вы это знаете.
Мистер Рафферти, вежливо отказавшись от приглашения проделать с нами весь путь, сошел в Боллсбридже. Добравшись до дому, мы сняли промокшие пальто, мистер Коллопи разжег огонь в плите, быстро достал свой любимый глиняный кувшин и погрузился в кресло.
– Анни, – позвал он, – принеси три стакана. Когда просьба была исполнена, он налил в каждый из них по щедрой порции виски и добавил немного воды.
– В такое утро, – сказал он церемонно, – и при таких грустных обстоятельствах, как эти, я думаю, каждый из присутствующих должен получить добрую крепкую выпивку, если мы не собираемся помереть от холода. Я осуждаю любого, кто начинает употреблять крепкие напитки прежде, чем достигнет возраста двадцати пяти лет, но, Богом клянусь, сейчас спиртное можно считать просто лекарством. Оно полезнее, чем та первоклассная отрава для печени и почек, чем те пилюли, таблетки и микстуры, которые продают вам негодяи-аптекари.
Мы выпили. Что касается меня, то был первый раз, когда мне довелось попробовать виски, и я был поражен, заметив, что Анни приняла приглашение выпить совершенно обыденно, как будто уже привыкла к спиртному. Я вдруг почувствовал, что меня клонит в сон, и решил поспать несколько часов. Я так и сделал и проспал беспробудно почти до пяти. Потом я встал и вернулся в кухню незадолго до того, как туда пришел брат. Мистер Коллопи, со всей очевидностью, провел эти часы в компании своего любимого глиняного кувшинчика и почти не обратил внимания на долгое отсутствие брата и на то возмутительное обстоятельство, что брат был пьян. Другим словом это назвать было нельзя – именно пьян. Он тяжело опустился на стул и посмотрел на мистера Коллопи.
– В такой день, как этот, мистер Коллопи, – сказал он, – по-моему, я мог бы получить капельку вашего тоника.
– На этот раз, думаю, ты прав, – ответил мистер Коллопи, – если ты принесешь еще один стакан, мы посмотрим, что тут можно сделать.
Стакан был принесен и тут же наполнен щедрой рукой. Мне они ничего не предложили и выпили молча. Анни начала накрывать на стол к чаю.
– Не думаю, – сказал наконец мистер Коллопи, – что вам, парни, так уж необходимо идти в школу завтра и, может быть, послезавтра. Траур, вы же знаете. Братья монахи все поймут.
Брат со стуком поставил свой бокал на плиту.
– Неужели это правда, мистер Коллопи, – сказал он раздраженным тоном. – Неужели правда? Так позвольте мне сказать вот что... Я не собираюсь идти в эту проклятую школу ни завтра, ни послезавтра, ни в любой другой день.
Мистер Коллопи в изумлении уставился на него.
– Я бросаю школу, прямо с сегодняшнего дня. Я сыт по горло пустой невежественной болтовней, которая льется из уст этих придурков – христианских братьев. Это просто неграмотные сыновья фермеров. Вероятно, все они учились в какой-нибудь бедной церковно-приходской школе.
– Ради Христа, есть у тебя хоть капля уважения к сану этих святых служителей Господа? – возмущенно воскликнул мистер Коллопи.
– Они не служители Господа, они рабы собственных садистских страстей, мошенники и самозванцы, позорящие свой духовный сан. Они разрушают души молодых людей в этой стране и гордятся своим гнусным делом.
– Есть у тебя хоть капля стыда?
– У меня больше стыда, чем у этих педерастов. Как бы то ни было, я бросил школу, и это правильно. Я хочу сам зарабатывать себе на жизнь.
– Да ну? Зарабатывать? И чем? Будешь водить трамвай или хлебный фургон или, может быть, подбирать на дорогах навоз за лошадьми?
– Я сказал, что хочу зарабатывать себе на жизнь. Это не совсем верно. Правильнее было бы сказать: я уже зарабатываю себе на жизнь. Я издатель и преподаватель международного уровня. Посмотрите на это!
С этими словами он порылся во внутреннем кармане и эффектно достал оттуда пачку банкнот.
– Вот! – вскричал он. – Здесь около шестидесяти пяти фунтов, – в этой пачке и в комнате наверху. И еще у меня есть двадцать девять фунтов в чеках, присланных по почте, которые я пока не успел обналичить. А у вас есть только ваша рента и никакой работы, а главное, никакого желания что-нибудь делать.
– Ну хватит, довольно! – раздраженно прервал его мистер Коллопи. – Ты сказал, будто я ничем не занимаюсь. С чего ты это взял? Позвольте мне сказать вам кое-что, тебе и твоему братцу. Я принимаю участие в одном из самых трудных и патриотичных проектов, когда-либо предпринимавшихся жителями этого города. Вы еще услышите о нем после моей кончины. И ты, черт побери, еще имеешь наглость утверждать, что я ничем не занимаюсь. Что еще, по-твоему, я могу делать, учитывая состояние моего здоровья?