Не верить специалисту Максим оснований не имел, но пока что ощущение некоей чужеродности оставалось, и ему вдруг захотелось поскорее вернуться на Саракш, где он был, как это ни парадоксально звучит, своим.
Это желание обострилось у него после краткой встречи с Дженни, его первой и ещё полудетской любовью. Девушка ему обрадовалась, но разговор у них не получился: на все её вопросы Максим отвечал односложно, как будто каждое слово давалось ему с большим трудом, а рассказ Дженни о себе самой прошёл мимо его сознания — он так и не запомнил, где и кем она работает, и кто её спутник жизни (и есть ли таковой вообще). Они расстались недовольные друг другом, твёрдо зная, что больше уже не встретятся — зачем?
И мать, первое время радостно хлопотавшая вокруг сына, вернувшегося целым и невредимым из далёкого далека, вскоре почувствовала его настрой. «Опалённый ты какой-то, Максик» — обронила она спустя несколько месяцев. И осеклась: уж очень не вязалось это детское имя с обликом парня, глаза которого видели огонь, кровь и смерть. Осеклась, и с тех пор оставила попытки познакомить его с какой-нибудь хорошей девушкой: поняла извечным материнским чутьём, что это лекарство не поможет.
А Максим вспоминал Раду. Она снилась ему во сне, и он считал дни, оставшиеся до возвращения на Саракш. Но однажды ему приснилась Итана, и Максим проснулся в поту, сдерживая бешено бьющееся сердце, и долго лежал с открытыми глазами, прислушиваясь к шороху листвы за окнами и пытаясь разобраться в своих ощущениях. Так и не разобравшись, он заставил себя заснуть (следующий день, как и все другие дни на курсах, обещал быть насыщенным напряжённой учёбой), облегчив душу привычным «массаракш».
Год прошёл. «Вы словно офицер ускоренного выпуска военного времени, — пошутил руководитель курсов после выпускных экзаменов. — Были когда-то такие, во время больших войн». «Во время войн? — подумал Каммерер. — А разве сейчас у нас война?». Но вслух он не сказал ничего, кроме традиционных слов благодарности учителям за полученные знания.
…Белый диск Саракша поглотил всё, не оставив и следа от первозданной черноты открытого космоса. «Здравствуй, обитаемый остров, — прошептал Максим, вглядываясь в густой облачный покров планетарной атмосферы, непроницаемой для солнечного света. — Я вернулся…».
— Два года, — Сикорски посмотрел в окно, где над кронами деревьев, казавшимися в сумерках застывшими тёмными волнами, причудливыми созвездиями горели огни столицы. — Два года, — повторил он.
Да, два года, подумал Максим, два года прошло с тех пор, как я, Максим Каммерер, разорвал сердце дракона: взорвал Центр, откуда пси-излучение через башни транслировалось на всю страну. Сердце дракона… Красивая метафора — её придумал Вепрь, и Маку Симу образца двухлетней давности нравилась эта метафора. Вот только за эти два года произошло слишком много всякого разного, и наивного драконоборца Мака Сима больше нет. Сердца дракона тоже нет, но капли драконьей крови, разбрызганные взрывом термической бомбы по всей стране Неизвестных Отцов (которых уже нет, и даже страны такой больше нет, а есть Республика), проросли ядовитыми цветами. Надо же, мысленно усмехнулся он, у меня прорезалась склонность к поэтике: «на брызгах ядовитой крови взошли дурманные цветы». Может, податься мне в литераторы, если уж прогрессор из меня никакой? Нет, не то чтобы совсем никакой — кое-чему меня научили, а кое до чего я и сам дошёл, — но… Я полагал, что через два года вся страна изменится неузнаваемо, и что нам останется только подправлять процесс, идущий в нужном направлении, а получилось… Процесс-то идёт, только что это за процесс, и в каком он идёт направлении?
Он тоже посмотрел в окно. Вечерняя столица переливалась морем огней — вывески ночных клубов, роскошных ресторанов и магазинов и реклама, реклама, реклама. Бегущие строки, танцующие строки, строки, извивающиеся червяками, — они залили улицы столицы, когда-то тёмные и унылые, потоками света; они выгнали дымную тьму с улиц и площадей и загнали её… Куда? И Максиму вдруг показалось, что темнота, жившая на улицах, спряталась туда, где её никто и никогда не будет искать — в души людей, суетившихся в ярком свете рекламных панно и подстёгиваемых неуёмной жаждой удовольствий: удовольствий здесь и сейчас, нам, а не грядущим поколениям, удовольствий острых и терпких, солёных и сладких, на любой вкус. И на любой кошелёк — а как же иначе?
Да, что ни говори, жить — если под этим слово понимать простейший комплекс «есть, спать, развлекаться» — стало легче. В столице (да и в других городах) полно всяких лавочек, кафе, магазинов, развлекательных центров; общественные автобусы вытеснены множеством элегантных машин, сходящих с конвейеров военных заводов вместо танков; строятся новые дома, и люди одеваются ярче, и зарабатывать они стали больше, и есть им на что потратить заработанные деньги — поток туристов в Пандею вырос в несколько раз. Однако за всем этим внешним великолепием (сконцентрированном к тому же по большей части только в столице) происходит что-то не совсем понятное (во всяком случае, ему, Максиму), и эта непонятность тревожит.