— Да уймись ты, Работяга, — сказал Шейн однажды, — они неживые.
Высокую блондинку звали Эмма Кинг. Ей было девятнадцать лет, училась в колледже. Шейн бегал за ней как собачка. В жару Эмма приходила на работу в белых шортах и короткой майке. Шейну нравилось, как по утрам она берет в руки тюбик с клеем, как наклоняется поднять с пола нож, который она постоянно роняла. У Эммы был приятель, они встречались по выходным. И все же она пообещала сходить с Шейном в кино.
«Я втюрился в дылду, ей девятнадцать, — писал Шейн в другой открытке Бурту. — Мы ходили с ней в бар после работы».
Это было почти что правдой, вернее, чуть не стало правдой. Однажды в пятницу Работяга пригласил его в загородный бар, где обслуживали даже несовершеннолетних. Но Шейн отказался, вспомнив предостережение Бентли. Потом он узнал, что Эмма там была в тот вечер. Поэтому Шейн решил, что они были там вместе.
Он попросил у Эммы фото на память, но у нее не было ни одной фотографии. Шейн взял фотоаппарат у Сюзанны и щелкнул Эмму несколько раз, пока она кривлялась и убеждала, что терпеть не может фотографироваться. Удачнее всего она получилась на снимке, где целовала утку в клюв. Шейн повесил фотографию на крыло «крайслера». Он считал машину своей, после того, как Бентли пообещал ее Шейну вместо зарплаты, если, конечно, он сдаст экзамен и «получит права». Подготовкой к экзамену он занимался серьезно: учился разворачиваться, тормозить. Иногда по вечерам они с Бентли ездили к океану, гнали по грязным дорогам, заваленным ветками и прибрежным маком. Бентли дал как-то Шейну руль и разрешил ехать без присмотра. Он проехал так лихо, что самому стало приятно. Шейн в который раз удивился тому, как все в мире меняется.
Не переставала удивлять Шейна и Сюзанна. Он никогда не видел ее такой счастливой, тем более трудно было верить в то, что счастливой ее сделал тощий, кривоногий; беззубый Бентли. Этот чудак, который мог днями ходить, не замечая засохшую в бороде яичницу. Запах табака въелся в его одежду, в кожу. Неужели красота не имеет никакого значения, если любишь? Если уж Бентли можно полюбить, то почему нельзя влюбиться в камень, в хворостину, в помойное ведро, наконец?
Но все это будто не мешало Сюзанне радоваться жизни. Она цвела. Она порхала по дому босиком, словно летала, отрываясь от пола; одевалась в широкие блузы и крестьянские юбки, которые скрывали ее полноту. Пекла хлеб, напевала романтические мелодии себе под нос, ставила цветы в вазы. Сюзанна постоянно обнимала своего закапанного яичницей любовника, шлепала его по тощему заду золотоискателя, так что Шейну становилось не по себе. Руки Сюзанны постоянно тискали и сына, как будто наверстывая упущенное. Она прижимала Шейна к себе, обнимала. Ей до сих пор казалось странным, что такой большой мальчик может вырасти почти что из ничего.
— О Шейн, — говорила она чуть охрипшим голосом, схватив его за щеку, — ты такая прелесть!
Если бы Шейн не знал наверняка, поклялся бы, что она обкурилась; но он ни разу в доме не видел марихуаны. Они имели одну лишь вполне приличную вредную привычку: пили вино — бутылку или две каждый вечер, выпивал в основном Бентли. Потом сидели, раскрасневшиеся, болтали без умолку; становились сентиментальными, порой глаза их слезились. После обеда, если туман не был густым, надевали свитера, устраивались на веранде и шепотом обсуждали события дня, не замечая, что над головами носятся летучие мыши, будто расставляя знаки препинания. Шейн сидел с ними, когда нечего было смотреть по телевизору, натянув на себя все, что только мог, и все равно замерзал.
— Кровь жидковата, — скажет Бентли порой, чтобы его позлить. — Черт бы побрал эту худую кровь из Южной Калифорнии.
— У меня нормальная кровь, — возражал Шейн.
— Ничего подобного. Кровь привыкает к новому климату месяцев шесть.
Родственные связи были для Шейна еще одной загадкой. Иногда ему казалось, что он понимает Сюзанну лучше, чем Бентли, просто потому, что он ее сын. Даже когда они ссорились. Шейн всегда чувствовал настроение матери. Однажды вечером они, как обычно, сидели на веранде. Шейн заметил, что Сюзанна огорчена, не участвует в разговоре. Когда Бентли ушел в дом, он спросил ее, может, доктор сказал что-нибудь — она в очередной раз ездила днем к нему на прием. Было страшно спрашивать. А вдруг что-нибудь непоправимое? Незнание ведь тоже своего рода защита. Но она только задумчиво улыбнулась, похлопала его по руке и сказала:
— Ничего, пустяки. Доктор сказал, что нужна несложная операция — небольшое хирургическое вмешательство.