Кроме того, было что-то, бесспорно, щекочущее нервы, особенно для прозябающих в рутине школьного распорядка учеников в том, что в любую минуту суток тебя могут выдернуть из нее, настигнув: этот пронзительный сигнал тревоги в сердце, отдающийся телефонными звонками глубокой ночью; этот зов опасности, сиреной «скорой помощи» взрывающий мирное спокойствие игроков в сквош.[7] Это вселяло в нас, ребят с Франт-стрит, гордость; а когда мы стали чуть постарше, мы приобрели такое преимущество перед своими сверстниками, какое дается молодым людям только причастностью к чему-то рискованному.
Впрочем, за все годы, что я был пожарным, я ни разу не спас ни одного человека — я ни разу не спас даже домашнее животное. Я ни разу не надышался дымом, ни разу не получил ожога, ни разу не увидел, как падает навстречу смерти человек мимо растянутой для него сетки. Самое страшное — это лесные пожары, и мне довелось быть только на одном, и то на самом краю. Мое единственное ранение — «в деле» — я заработал от своего же товарища по команде, который швырнул насос в кладовку, где я искал свою бейсбольную фуражку. Насос попал мне в лицо, и у меня три минуты шла носом кровь.
Время от времени случались более или менее значительные пожары в городке Хэмптон Бич (как-то ночью безработный саксофонист, одетый, по свидетельству очевидцев, в розовый смокинг, пытался поджечь казино), но нас вызывали туда только в крайних случаях. Когда разгорался пожар такой силы, что для его тушения требовалось две-три, а то и более команды, о стрэтемцах, как мне кажется, вспоминали в последнюю очередь; это было скорее приглашение на спектакль, чем призыв к бою. А если нас вызывали на пожары в Стрэтеме, то либо это оказывался ложный вызов, либо схватка с огнем была уже проиграна. Так, как-то раз вечером Скалли, контролер электрокомпании, снимавший показания с домашних счетчиков, нечаянно поджег свой пикап, залив в карбюратор вместо воды крепчайший «первач» — как он сказал, мотор не заводился. Еще как-то вечером заполыхал коровник Гранта, но всех коров — и даже большую часть сена — когда мы прибыли, уже спасли. Нам ничего не оставалось, как дать догореть тому, что еще не догорело, и залить тлеющие угли.
Но ботинки, тяжелая каска (с твоим собственным номером), черный блестящий непромокаемый плащ, твой собственный топорик! — все это приводило в упоение, потому что символизировало взрослое дело в том мире, в котором, как считалось, мы не доросли (пока) даже до выпивки. И вот как-то поздно вечером, мне было тогда шестнадцать лет, мы мчались по шоссе, ведущему к побережью, надеясь не упустить пожар, вспыхнувший в одном из летних домиков на берегу океана (как оказалось, виновниками его были дети, залившие в газонокосилку вместо бензина жидкость для барбекью), и тут-то перед нами на дороге возник вихляющий вонючий грузовичок, в котором — чихая на всю важность нашего дела, свободный от гражданской (и всякой иной) ответственности, как любая свинья, — сидел за рулем пьяный Хряк Снид.
Мы посигналили ему фарами, включили несколько раз сирену — мне интересно, уже в настоящее время, что он в ту минуту вообразил себе. Боже, красноглазое ревущее чудище дышало в затылок Хряку Сниду — великая механическая свинья всей вселенной и далеких миров! Когда бедняга Хряк Снид, пьяный и омерзительно вонючий, едва похожий на человека, почти рядом уже с собственным домом свернул, наконец, уступая нам дорогу, и мы — дети с Франт-стрит — поравнялись с ним, я отчетливо услышал наши давние крики: «Хряк! Хряк! Хряк! Хряк! ХРЮ-ХРЮ-ХРЮ! У-У-У!» И мне показалось, что я узнал среди них и свой голос.
Вонь от его грузовика еще какое-то время цеплялась за пожарную машину, в которой мы сидели, откинувшись назад настолько, что могли смотреть только вверх, на звезды, казалось, затянутые черным колеблющимся кружевом веток, с двух сторон склонившихся над узкою дорогой деревьев, — потом она постепенно перешла в едкий горелый запах спаленной газонокосилки, а затем растворилась в чистом соленом ветре, дующем с океана.
Возвращаясь обратно уже в темноте и проезжая мимо свинарника, мы заметили необычно яркий свет керосиновой лампы в том стойле, где жил Хряк Снид. Значит, он добрался благополучно до дома. Что он там делает — уж не читает ли? — гадали мы. И вновь я услышал хриплые ребячьи крики, визги, хрюканье — чисто животный способ нашего с ним общения.