– Что ты знаешь о наших? – спросил Вечеровский.
Малянов опять пожал плечами.
– О Захаре ничего. С Глуховым все в порядке, мы встречаемся довольно часто…
– Я так и знал. Достойная компания.
– Да, вполне. То в шахматишки поиграем, то водочки попьем…
Вечеровский трескуче рассмеялся.
– Валька звонил сегодня из Америки. Как раз сегодня, представляешь? Но он никому не противодействует, можешь быть спокоен. Он вполне упоен собой. Добил, представь, свою ревертазу. И никаких препон ему, по его словам, не чинили.
– Вайнгартен? – омерзительно насторожился Вечеровский. – Ревертазу?
– Говорит, да. Говорит, на Нобелевку его выдвигать собираются. Может, и прихвастнул слегка – что ты, Вальку, что ли, не знаешь…
– Да уж знаю! – с непонятной интонацией сказал Вечеровский. – И ему не мешали?
– Говорит, нет.
– Это невозможно.
– Ну, Фил… за что купил, за то продаю.
– Не ты купил! – резко сказал Вечеровский. – Тебя купили! Как дурачка!
Малянов смолчал.
– Если Вайнгартен сумел закончить работу, которая была остановлена давлением Мироздания, значит, он сумел как-то освободиться от давления Мироздания. Значит, он как-то научился управлять этим давлением! Ах, Валька, Валька… Такой, понимаешь, анфан террибль… себе на уме!
– Фил, научиться освобождаться от давления и научиться управлять давлением – это совсем не одно и то же.
– Что такое?
Малянов смотрел в его рыжие глаза и вспоминал, как Вечеровский – изящный, умный, чистый – мягко и уверенно говорит, не сомневаясь в правоте своей ни секунды: может быть, со временем мы научимся отводить это давление в безопасные области, а может быть, даже использовать в своих целях… Вспоминал, как, восхищаясь другом, он записывал потом: вполне возможно, Вечеровский обнаружит ключик к пониманию этой зловещей механики, а может быть, и ключик к управлению ею…
– Мы слишком привыкли, – сказал Малянов, – что всякий очередной уровень понимания мира – это очередной уровень его использования в наших целях. А если в данном случае это не так, Фил? Тебе не приходило в голову? Понять можно – а использовать нельзя? Только определиться относительно этого нового понимания. Только выбрать позицию. Больше – ничего.
– Ты повторяешь мне мои собственные слова, которыми я пытался вас образумить тогда, – сказал Вечеровский. – Надо идти дальше. На нынешнем уровне то, о чем ты разглагольствуешь, – чуть подслащенная капитуляция, не более того.
Малянов помолчал, собираясь с мыслями. И вдруг вспомнил, что хотел только убедиться – и молчать, не произносить ни слова. Но я же, в сущности, молчу, успокоил он себя.
– Можно ли назвать капитуляцией то, что человек смиряется с необходимостью дышать? – спросил он. – Вызвал бы у тебя уважение безумец… гордец… который восстал бы против этой необходимости с криком: хватит! надо идти дальше!
– Софистика, – дернул щекой Вечеровский. – Все зависит от ситуации. Когда человеку захотелось проникнуть в миры, где дышать невозможно, человек, чтобы избавиться от необходимости дышать, придумал скафандр, акваланг…
– Как раз наоборот, – мягко ответил Малянов. – Он придумал все это, чтобы взять с собою в эти миры необходимость дышать.
– Прости, но это чушь. Очевидно, что если бы был найден способ ликвидировать потребность в дыхании, это существеннейшим образом увеличило бы возможности человека.
– Этак и от человека ничего не останется, а, Фил?
– Мне все это не интересно. Мне гораздо интереснее, что еще ты знаешь о Вайнгартене.
Малянов пожал плечами.
– Ничего. Он обещал мне позвонить через пару дней… хотя, может, и не позвонит. Он хочет меня перетащить туда, в Штаты… работать.
Вечеровский опять покусал черную корку на губе.
– Собирает всех вовлеченных в процесс под свое крыло… Что ж, логично… Ты поедешь?
– Рано говорить… вряд ли что-то из этого выйдет… – Малянов сам почувствовал, что отвратительно мямлит, и тряхнул головой. – Ах, да Фил! Да никуда я не поеду, что ты, в самом деле!
– Смотри, – строго сказал Вечеровский. – Я тебе пока верю. Но в то же время мне было бы крайне, крайне интересно и важно узнать… Неужели это действительно Вайнгартен? А Глухов? – вдруг вспомнил он.
– Что – Глухов? – устало спросил Малянов.
– У тебя не создавалось впечатления, что он знает больше, чем говорит?
– Фил, ты не в КГБ теперь работаешь?
– Дурак ты, Митька…
На секунду прозвучал голос прежнего Фила. И Малянов тут же размяк.
– Ну прости. Просто очень странные… нелепые вопросы ты задаешь… О чем знает? О чем говорит?
– Ну неужели непонятно? – повысил голос Вечеровский. – Обо всех наших заморочках.
– Мы вчера весь вечер говорили о наших заморочках. Он говорил в основном. Я помалкивал.
– Почему?
– Потому что я трус.
– Вот как? А тебе есть, что сказать?
– Есть.
– Ах вот как? Ну, говори.
У Малянова потемнело в глазах; на миг пропали и фонарь на остановке, и далекие, расплывающиеся огоньки окон.
Фил смотрел выжидательно и строго. И чуть насмешливо. И, безусловно, свысока.
Зачем я только поехал.
Не могу, не могу, не могу!! Нельзя!
Как он исхудал. И этот рваный воротник – у него-то, который всегда был будто вот только сейчас с файв-о-клока у британской королевы. А плащ – с чужого плеча, велик, болтается как на вешалке… Что он выдумал, какое сознательное противодействие. Врагов ищет, рыжий. Ведь с ума сойдет.
А может, уже…
Неужели благородное желание постигнуть настолько, чтобы уметь использовать, – лишь одна из ипостасей стремления подчинять? И когда подчинить не получается – раз не получается, два, три, четыре не получается, – но в то же время никаких сомнений в самой возможности подчинить все-таки не возникает, мозг, сам того не замечая, принимается себе в оправдание измышлять тех, кто успел подчинить первым и теперь злобно строит козни?
Какая жуткая ловушка… Бедный Фил.
Надо объяснить. Обязательно надо объяснить. Он поймет.
– Я, наверное, буду долго говорить, Фил.
– Постарайся покороче. Не знаю, как тебе, а мне время дорого.
– Постараюсь, – Малянов совсем не был уверен, что у него получится. Они ни разу не говорил об этом, ни разу даже не пытался продумать так, чтобы сформулировать последовательно и логично. – Сначала две маленькие леммы. Ты веришь в телепатию?
На утлом лице Вечеровского мгновенно проступило насмешливое пренебрежение.
– Видишь ли, Дима, – сказал он с утрированной вежливостью. – Я, видишь ли, ученый. Оперировать категориями веры и неверия оставим кликушам.
– Хорошо. Скажем иначе. Ты исключаешь возможность существования телепатии?
– Я не думал над этим. Но, честное слово, Дима, все эти летающие блюдца, столоверчение, полтергейст…
– Не исключаешь. Хорошо. Я тоже не занимался специально, но исключать со стопроцентной уверенностью не могу. Существует ряд фактов, которые невозможно с ходу отмести. Но если некий не известный и не подвластный нашему сознанию тип восприятия сигналов существует, то почему, скажи на милость, мы должны исходить из того, что лишь наши собственные мозги в состоянии генерировать эти сигналы? Если во Вселенной происходит некое движение информации…
– Так. Полный набор банальностей. Телепатия, пришельцы… что у тебя еще в золотом фонде?
– Не пришельцы, подожди. Все, что… Хотя бы Гомеостазис твой, например. Для начала. Если во Вселенной происходит некая саморегуляция, сигналы, сопровождающие срабатывание обратных связей, вполне могут иногда… иногда, повторяю, очень редко… восприниматься людьми. Как смутные, невыразимые, грандиозные образы, которым съеженное и приземленное человеческое сознание будет тщетно пытаться найти какие-то адекваты в привычном образном ряду. А затем упрощение будет происходить еще раз – при попытках найти этим вторичным образам словесные адекваты, высказать их вслух. Представь… ну, скажем… ну вот красное смещение. Явление, явно чреватое изменением вселенской структуры через миллиард лет. По твоей, следовательно, теории – явно подпадающее под категорию явлений, которые Мироздание должно тормозить. Значит, Вселенная просто не может не быть битком набита некими сигналами, на все лады демонстрирующими негативное отношение к красному смещению. В них нет эмоций – только команды типа: явление, представляющее опасность; прекратить. Срабатывает гомеостазис. Но что получается, когда какой-то из этих сигналов залетает ненароком в тот или иной особо чувствительный, особым талантом награжденный человеческий мозг? Сто лет назад, тысячу лет назад… Время от времени. Совершенно не понимая, о чем, собственно, речь, принявший сигнал человек испытывает потрясающий ужас, непреоборимое и ни на чем конкретном не основанное отвращение к красному цвету. К тому, что он, будучи человеком, воспринимает как красный цвет. Но что дальше? У одного образ красного вызовет, скажем, ассоциации с сигналом светофора, у другого – с фонариком над борделем, у третьего – с Кремлевскими звездами. Возникнут три совершенно различные, но эмоционально одинаково насыщенные интерпретации. Предельно насыщенные. Называются они откровениями. Каждое из них будет порождением пришедшего извне эмоционального потрясения и в то же время – реалий собственной культуры, существующей в данное время и в данном месте.