— Товарищ Соловейко, вы же партийный.
И когда, наконец, участковый, широко распахнув дверь, появлялся на авансцене, она радостно кричала в глубину коридора:
— Георгий Дмитриевич, вы слышите? Сейчас идет бабушка Смирнова, а потом уже вы.
— Да, да, — раздавалось в ответ. — Спасибо, Розочка. Иду!
И все знали, что в этот момент Георгий Дмитриевич, отложив в сторону партитуру какого-нибудь Дебюсси или Равеля, сбрасывает с себя шелковый халат, готовясь к долгожданному выходу.
Борька тоже не любил участкового. Не любил уже за то, что слова “еврей” и “жид” тот искренне считал синонимами и в разговоре отдавал предпочтение второму, боясь, что слово “еврей” — это все-таки полуматерное слово.
Два раза в месяц, восьмого и двадцать третьего числа, Соловейко приходил домой навеселе. Имея два боевых ордена и медаль “За отвагу на пожаре”, он панически боялся своей худосочной сварливой жены Серафимы и, если позволяла погода, в эти дни покорно ночевал в сарае.
Однажды, видимо, превысив разумный предел выпитого, участковый улегся спать, оставив на улице свои милицейские сапоги, чем и не преминул воспользоваться сообразительный Петюня. Стащив у матери шматок нутряного сала, он жирно вымазал им голенища соловейковских сапог.
К утру перед дверью сарая стояли лишь обгрызенные крысами жалкие опорки.
Следует отдать должное сыщицкому чутью участкового: уже вечером Петюня лежал животом на сундуке и с каждым ударом бельевой веревки все больше убеждался в правоте матери о несвоевременности своего зачатия.
Правда, через день, зайдя к Финкильштейнам, он сел на кровать к Цецилии Марковне и после вежливого вопроса о ее здоровье, прозвучавшего как “Что, теть Циль, жива еще?”, обратился к Борьке с предложением сделать из сухой марганцовки и куска припасенного им карбида бомбу для Соловейко. Цецилия Марковна закатила глаза.
Война вступала в новую фазу.
Во время зимних каникул умер Борькин отец. Умер тихо и сразу, стараясь доставить семье как можно меньше хлопот. Прежде чем навсегда закрыть свои виноватые глаза, он, почему-то подмигнув, коротко выдохнул: “Учись, сынок”.
И было непонятно, то ли он конкретизировал завет основателя государства, то ли призывал Борьку воспользоваться его, отцовским, опытом жизни.
Деньги на похороны собирала Маркариха. Она ходила по бараку с тонкой заранее разграфленной ученической тетрадкой, куда аккуратно вносила номер комнаты, фамилию и жертвуемую сумму, после чего в соответствующей графе ставила галочку и давала расписаться. Женщины вздыхали и обязательно вспоминали о том, что покойный за всю свою жизнь не сделал никому ничего плохого. Бабушка Смирнова, отдав три рубля, подвела итог: “Хороший был человек, даром что иудейской нации”.
Врачи с трудом удержали Цецилию Марковну на этом свете, но с некоторых пор к ней стала являться по ночам жидкая тень отца Финкильштейна с восторженными рассказами о прелестях загробной жизни, удивительно напоминавшими письма двоюродной тетки Розы Яковлевны из Израиля.
И только к весне, когда закапало с крыш и над окном набухли и потемнели промокшие обои, он исчез навсегда, унеся с собой назойливый запах одеколона “В полет” и, как подозревала Цецилия Марковна, свою одежную щетку, так и не найденную ею в кармане синего халата.
В школе Борька был самым старшим среди учеников — в начале весны ему исполнилось восемнадцать. Дело в том, что в первый класс он пошел на год позже своих сверстников — не было денег, чтобы купить обязательную ученическую форму.
Учеба давалась ему легко и не вызывала интереса. И хотя все учителя были им довольны, в их памяти он не выделялся ничем, кроме, разве что, своего роста.
Сложные отношения были у Борьки с физкультурой. В десятом классе он совсем перестал ходить на уроки к молодой и красивой Эльзе Арвидовне, которую все ученики называли просто Эльзой. Дочь латышского репатрианта и немецкой коммунистки, Эльза уже полгода с гордостью отстаивала честь Советского спорта в секторе для толкания ядра.
— Финкильштейн, — окликала она его в школьном коридоре на чистейшем русском языке.
— Гутен морген, фрау Эльза, — пытался сразу расположить ее к себе Борька.
— Вы иметь намереваться получить аттестат? — выстраивала она риторический вопрос почти из одних глаголов.
— Конечно, иметь… намереваться, — не спорил с ней Борька, из вежливости отвечая в том же духе.
И тогда Эльза, больно тыкая его в грудь крепким пальцем толкательницы, несколько раз повторяла: