Эти навязчивые идеи посещали его даже ночью и, увидев однажды во сне, как он откусывает родинку вместе с учительской губой, Борька постучался в угловую комнату к психиатру. Тот хоть и выслушал его с неподдельным медицинским интересом, но совета не дал.
— Дурачок ты, Боря, — сузив монгольские глаза, сказал Ленин со своей всегдашней ленинской прямотой.
Борька принял это как диагноз.
Иногда после гастролей у Георгия Дмитриевича собирались коллеги по театру. Сквозь тонкую перегородку Борька слышал, как поднимали тосты за Фурцеву, Чайковского, Глинку и, конечно, за Розу Яковлевну. Бывало, что после пятого или шестого тоста какой-нибудь женский голосок затягивал “Ландыши” или “Черного кота”, но, встреченный снисходительным молчанием, быстро сникал. Много говорили о таланте Вана Клиберна, спорили об опере Прокофьева “Война и мир” и опять пили за гений Чайковского. И только часам к десяти, когда Борька, вымыв Цецилии Марковне ноги, накрывал ее поверх одеяла отцовским пальто, знатоки мировой музыкальной классики самозабвенно затягивали за стеной “Тум-балалайку”.
На следующий день Роза Яковлевна виновато приносила хвост фаршированной рыбы и, уже упакованные в коробку, пустые бутылки.
И вот, стоя у приемного пункта стеклопосуды, и нашел однажды Борька на дне такой коробки яркий иностранный журнал. Обложки не было, а первая фотография, которую он разглядел своими близорукими глазами, вызвала испарину. В жирной рамке, оставленной, по всей видимости, горячей сковородкой, он увидел молодую совершенно голую женщину. Она стояла на четвереньках на каменной, похожей на банную лавке и, обернувшись через плечо, стеснительно улыбалась…
“Как будто спину потереть просит”, — подумал Борька.
Он еще раз, медленно, с большими остановками прошел взглядом от розовых пяток женщины до ее улыбающегося, развернутого к нему лица, и только тут заметил лежавшего под каменной лавкой большого черного дога.
“Ну и что? — отмахнулся Борька, не находя этому объяснения, — может, у них с собаками в баню пускают”.
Но, перевернув страницу, он ошарашено понял, что баня-то здесь как бы вовсе и ни при чем. Если Борька еще как-то допускал присутствие собак в женском отделении, то другая голая женщина, сидевшая верхом на потном коне, косящем на наездницу горячечный глаз, привела его в полное недоумение. Ко всему, на голове у нее был боевой рыцарский шлем со стыдливо опущенным забралом.
На следующей странице бритоголовая негритянка азартно целилась из большого самодельного лука в мирно пасущегося страуса, стараясь все-таки, как казалось Борьке, прикрыть свое нагое, чернокожее тело туго натянутой тетивой.
Конечно, в свои восемнадцать лет он знал о существовании подобных вещей и даже видел принесенную однажды Петюней блеклую фотографию обнаженной девицы с отчетливым следом резинки на вислом животе, но держать в руках журнал с такими красиво-бесстыдными женщинами ему еще не приходилось.
“Кто же их теперь замуж-то возьмет?” — справедливо подумал Борька. И если у лысой негритянки, по его мнению, подобных перспектив не было вообще, то рыжую красавицу, качавшуюся на лианах в компании с такими же, как и она, голозадыми павианами, ему было просто жаль.
Листая журнал, он все больше и больше осознавал, какое богатство хранилось на дне обыкновенной коробки. Лишь на мгновение у него мелькнула мысль вернуть его Розе Яковлевне, но интуитивное предчувствие того, что это может вызвать неловкость у интеллигентной жены барабанщика, заставило отказаться от этого честного поступка.
На последней странице огромный серый кот, лежа на зеленом сукне стола, сладострастно жмурился на четырех карточных дам, разложенных веером перед его мордой. Из одежды на дамах было только по одному чулку и по длинной, по локоть, перчатке, окрашенных в разные цвета в зависимости от масти карты.
Борька хотел уже спрятать журнал за пазуху, но, приглядевшись к даме пик, остолбенел… “Да это же Зи-Зи!!! — шарахнулась у него в голове догадка. —Конечно, она, только без очков… Ну да, вот и пробор в темных волосах. И грудь… круглая”. Чем больше он вглядывался в фотографию, тем больше убеждался в том, что это именно Зинаида Зиновьевна стоит перед ним в черном чулке и самым бессовестным образом улыбается прямо ему в лицо.
Дома, стараясь не привлекать внимание матери, он аккуратно вырезал эту фотографию ножницами и, плохо понимая, зачем это делает, сунул ее под стельку ботинка.
На следующий день, сидя на уроке математики, Борька жадно разглядывал ничего не подозревавшую Зи-Зи, и злорадное чувство сопричастности ее стыдной тайне кружило ему голову. И лишь отсутствие какого-то маленького штриха, завершающей точки, удерживало его от того, чтобы эдак по-гусарски не подмигнуть учительнице или не сделать еще что-нибудь такое, на что уже даже не хватало его фантазии.