— Давай, я помогу.
Она отшатнулась, избегая всякого контакта с ним. Ее неприязнь по отношению к мужу была настолько очевидна, что это омрачило весь завтрак. Она разговаривала с детьми, спрашивая — как прошел их визит в церковь, что они собираются сегодня делать, не надо ли им закончить домашнее задание. Они покорно отвечали, желая только одного — чтобы она посмотрела на их отца, заговорила с ним, улыбнулась, как прежде.
Но этого не произошло.
Ее отстраненность заполнила собой все те полчаса, что они завтракали. В конце она сказала детям:
— Я собираюсь сходить в кино после обеда. Кто-нибудь хочет пойти со мной?
Они с унылыми физиономиями подняли глаза от тарелок и отказались, извинившись, и ускользнули в свои комнаты, как только завтрак закончился.
Том не уставал удивляться, как легко жене удавалось избегать всякого общения с ним. Она разговаривала, только когда это было необходимо, отвечала на его вопросы, но он понимал сейчас так ясно, как никогда, что этой женщине ничего не стоило играть роль, полностью войдя в образ. Теперь это был образ оскорбленной жены, соблюдающей какие-то приличия только ради детей, и ее исполнение этой роли было достойно всяческих наград.
Около часу дня он зашел в комнату и обнаружил жену в окружении ученических работ на диване. Тихая музыка с пластинки Барбары Стрейзанд дополняла картину. На кончике носа Клэр сидели очки, она читала сочинение и делала заметки на полях. Осеннее солнце, проглядывая сквозь шторы, бросало столб светло-коричневого света на ковер у ее ног. На ней был французский махровый спортивный костюм и тонкие белые холщовые туфли. Она сидела, скрестив ноги, уперевшись носком одной ноги в пол. Тома всегда восхищала линия ее ноги, когда она сидела так, и как круто выгибался у нее подъем.
Он остановился в дверях, вспомнив, сколько раз за сегодняшнее утро она оттолкнула его. У него не хватало силы духа попытаться еще раз, чтобы вновь получить «холодный душ». Держа руки в карманах, он наблюдал за Клэр.
— Мы можем поговорить? — наконец спросил он. Она дочитала до конца параграф, обвела какое-то слово и, не взглянув на мужа, ответила:
— Думаю, что нет.
— А когда сможем?
— Не знаю.
Он вздохнул и постарался сдержать гнев. Эта женщина превратилась в незнакомку, и ему стало страшно, что он не любит ее больше.
— Я думал, ты собираешься в кино.
— В три часа.
— Можно мне тоже пойти?
Ее глаза перестали скользить по листу, а потом брови надменно поднялись, и, по-прежнему не глядя на Тома, она ответила:
— Нет, нельзя.
Он изо всех сил сдерживался.
— Ну и как долго ты собираешься делать вид, будто меня нет в комнате?
— Я же говорила с тобой, не так ли?
Он скептически хмыкнул и потряс головой, словно ему в ухо попала вода.
— А, значит, это ты называешь разговором?
Она захлопнула пару листков, сжатых скрепкой, отложила их и взяла новое сочинение.
— Неужели ты не видишь, — продолжал он, — что дети испуганы? Они должны знать, что мы с тобой по меньшей мере пытаемся это преодолеть.
Глаза Клэр остановились на середине листа, но она так и не подняла взгляд.
— Не только они страдают, — ответила она.
Том рискнул оставить свою позицию у дверей и, подойдя, сел на край дивана, так что теперь от Клэр его отделяла стопка ученических работ.
— Тогда давай обсудим все. Я тоже напуган, значит, страдаем мы все четверо, но, если ты не пойдешь мне навстречу, я не смогу проделать весь путь сам.
Ручка с красными чернилами повисла в ее пальцах, подняв стопку бумаг, Клэр разгладила их на колене. С легким презрением смерила Тома взглядом поверх очков.
— Мне требуется время. Неужели непонятно?
— Время для чего? Чтобы отточить свое актерское мастерство? Ты снова занялась этим, Клэр, но будь осторожна, потому что это настоящая жизнь и ты отравляешь ее всей семье.
— Как ты смеешь! — выкрикнула она. — Это ты предал меня, а теперь еще и обвиняешь меня в притворстве, когда…
— Я не это имел в виду…
— Это мне пришлось выслушивать, что мой муж не хотел жениться на мне…
— Я не говорил, что не хотел на тебе жениться…
— И трахался с другой женщиной. Если бы ты получил такую оплеуху, я бы посмотрела, как ты реагируешь!
— Клэр, говори потише.
— Не указывай мне, что делать! Я буду кричать, если захочу, и обижаться, и пойду в кино одна, потому что сейчас мне невыносимо даже находиться с тобой в одной комнате, так что убирайся и оставь меня зализывать раны!
Дети все еще были у себя, и Том не хотел, чтобы они все это слышали, поэтому он ушел, оскорбленный этим новым выпадом со стороны жены. Он только сделал хуже. Все, чего он хотел, — это напомнить Клэр, что им обоим надо выговориться и тем самым выяснить отношения, а не обвинять ее в том, что она сама придумывает причины для обиды. Причины у нее, конечно, были, но она упрямилась не из-за этого, и, что бы жена ни говорила, она на самом деле играла какую-то роль. Раньше они всегда, при любых размолвках сразу же все обсуждали, действовали разумно. Не соглашаться, уважая при этом мнение другого, — вот что делало их брак таким прочным. Что же с ней случилось? Она его ударила, всячески избегала, не желала общаться, гневалась и гнала его прочь.
— И это Клэр?
Он все еще не мог поверить, что она способна на такое, женщина, которую, как ему казалось, он знал. Том был ошеломлен настолько, что ему требовалось поделиться этим с кем-то.
Бревенчатая хижина его отца выглядела так, словно ее только что перевезли из дремучего леса. Стены коричневого цвета, открытая веранда. Как только Том захлопнул дверцу автомобиля, из-за угла донесся голос Уэсли:
— Кто там?
— Это я, папа.
— Я на веранде! Иди сюда!
Уэсли никогда не занимался подъездной дорожкой. Две колеи вели к задней двери дома и к старому сараю у воды, где он на зиму запирал лодку и мотор. Не слишком часто старик удосуживался и скосить траву в своих владениях. Пару раз в году, если у него было настроение. Клевер и колокольчики пышно разрослись на солнечной стороне двора среди мощных сосен, под которыми нога утопала в толстом ковре из иголок, как в песке. Сухой и смолистый сосновый запах у Тома всегда ассоциировался с детством, с теми днями, когда отец впервые вручил ему камышовую удочку со словами:
— Это для тебя, Томми. Твоя собственная. Покроешь ее лаком, и она будет ловить тебе рыбку долгие годы.
Одной из особенностей Уэсли Гарднера было то, что он мог прожить всю жизнь в окружении диких зарослей, грязной дорожки и одежды, требующей более частой стирки, но свои рыболовецкие снасти он держал в образцовом порядке и с наслаждением часами возился с ними, а также с лодкой и мотором.
За этим занятием и застал его Том, заходя на веранду, где Уэсли расположился с удочкой, катушкой и открытой коробкой со всяческими принадлежностями у ног.
— О, гляди, кто пришел.
— Привет, па. — Том поднялся по широким ступеням.
— Тащи сюда стул.
Том опустился на древний стул, который и сам забыл, когда его красили, и жалобно скрипнул, принимая вес мужчины.
Уэсли сидел на таком же, зажав между коленей спиннинг, и перематывал леску с одной катушки на другую, очищая ее при помощи специальной жидкости и тряпочки и проверяя, нет ли на ней узелков. Он захватывал леску левой рукой, а правой крутил принимающую катушку. Она тихо поскрипывала, и маслянистый запах жидкости смешивался с рыбным духом от одежды старика. Штанины его темно-зеленых рабочих брюк были такими широкими, что вместили бы по три ноги, и очень короткими. На голове Уэсли красовалась вечная замызганная рыбачья кепка.
— Что-то нехорошее привело тебя сюда, — сказал отец, искоса поглядывая на сына, — это я могу сказать сразу.