- Послушайте, - не отвечая, сказал ему Рязанов, - Вы зачем собаку бьете?
- Как зачем? Нельзя. Я ей говорю: Танкред, сотe 1, а она не слушается, сотe, расподлая твоя душа! - она сейчас хвост поджала, марш под анбар. Вот ведь подлая какая. Как же ее не бить?
- Нет, вы не бейте! Нынче новая мода пошла, - собак не бить.
- Да это вы про собачье гуманство-то. Знаю. Это все пустяки. Ежели ее не бить, так она, дьявол, и поноски подавать не будет.
- Будет.
- Да это вы, должно быть, аглицкого видели, понтера. Они, черти, так уж и родятся с поноской; хвост у него сейчас вот! Природная стойка. Мать сосет, а сам стойку делает.
- Какая природная! Дворняжка простая, - знаете, бывают лохматые такие.
- Ну?
- Сам видел.
- Ей-богу?
- Ей-богу.
- И подает?
- И пляшет, и поноску подает, и умирает. Что угодно.
- И умирает? Ах, пес ее возьми! Это занимательно. Как же так это, расскажите!
- Самая простая штука: есть не дают; а до тех пор не дают, пока не сделает. Проморят ее голодом, потом возьмут вот так палку, а здесь кусочек положат, - сотe! Вот она глядит, глядит... Делать нечего, перепрыгнет; а тут ей и дадут кусочек. И таким манером до трех раз, - потом уж и без кусочка будет прыгать.
- Н-да. Вот что, - обдумывая, говорил Иван Степаныч, - А это в самом деле, должно быть, правда.
- Истинная правда.
Рязанов, напившись чаю, пошел в дом; он застал Марью Николавну в кабинете за работою: она сидела на полу, вся в пыли, обложенная книгами. Он остановился в дверях и спросил:
- Александра Васильича нет?
- Он сейчас придет, - весело ответила она. - Здравствуйте!
Она протянула было ему руку, но вдруг спохватилась.
- Ах, нет; не могу вам дать руки, - смеясь, говорила она, - видите, какая чистенькая!
- Ну, все равно, - сказал Рязанов и сел на диван.
Марья Николавна перебирала разложенные на полу книги, торопливо перелистывала их и некоторые откладывала в сторону. В комнате было жарко, мухи лезли ей в лицо, в рот; она наскоро отмахивалась от них, ни на минуту, впрочем, не переставая разбирать книги. Пришел повар за сахаром, - она не глядя отдала ему ключи и опять с тем же напряженным вниманием принялась за работу. Рязанов поднял с полу первую попавшуюся книгу и развернул: это была книжка "Библиотеки для чтения" 45 года 2; он ее положил и взял другую: "Отечественные записки" 52-го 3. Пересмотрев еще десяток, он успокоился; взял лежавшую на столе газету и стал читать.
- Вы читали эти книги? - спросила его Марья Николавна.
- Читал. А что-с?
- Я прежде тоже их читала, а теперь вот начала было искать, да все как-то не могу добиться настоящего толку.
- Какого же вам толку?
- Мне, видите ли, хотелось прочесть как можно больше о народном образовании.
- А! Вам на что же?
- Да чтобы учить.
- Да! Это школу-то? Ну, так вы напрасно только руки марали: здесь этого вы не найдете.
- Нет, я уж нашла несколько статей и отобрала. Вот видите?
Рязанов взял поданные ему книжки журналов, конца пятидесятых годов.
- Что ж вы тут нашли, журнальные статьи-то?
Марья Николавна стояла перед ним и ждала чего-то.
- Журнальные статьи нашли, - повторил Рязанов.
- Ну, да, статьи о народном образовании. Вот одна, - раз; вот другая, Видите? Вот эта тоже о народных школах. Да тут их много; а как же вы говорите, что нет?
- Я вовсе не о том говорю. Разумеется, есть тут всякие статьи: и о народном образовании должны быть; да только написано-то в них совсем не то, что вам нужно.
Марья Николавна, держа книги в руках, в недоумении смотрела на Рязанова.
- Послушайте, я не понимаю, что вы сказали. Как, вы говорите, не то написано?
- Не то-с, - ответил Рязанов.
- Вы ведь небось по заглавиям ищете?
- Разумеется, по заглавиям. А то как же еще?
- Ну, никогда ничего и не найдете. Мало ли я какое заглавие придумаю. Это ничего не значит.
- Как ничего не значит?
- Понимаете, это все равно вот, что вывески такие бывают, вот написано: "Русская правда" или "Белый лебедь", - ну, вы и пойдете белого лебедя искать? А там кабак. Для того чтобы читать эти книжки и понимать, нужен большой навык, - вставая, продолжал Рязанов. - На свежую голову, ежели взять ее в руки, так и в самом деле белые лебеди представятся: и школы, и суды, и конституции, и проституции, и Великая х[артия] в[ольностей] 4, и черт знает что... А как приглядишься к этому делу, - ну, и видишь, что все это... Продажа на вынос.
Рязанов хотел уйти.
- Нет, постойте, - говорила Марья Николавна, загораживая ему дорогу. Вы мне скажите прежде, что же тут о школах-то написано?
Рязанов сел опять на диван.
- Какие там школы? Тут дело идет о предмете более близком. Школа! Это опечатка. Везде, где написано "школа", следует читать шкура. Вон там один пишет: трудно, говорит, очень нам обезопасить наши школы; он хотел сказать: наши шкуры, а другой говорит: хорошо бы, говорит, выделать их на манер заграничных, чтобы они не портились от разных влияний. Видите? А третий говорит: ладаном, говорит, почаще окуривать, ладаном. На себе, говорит, испытал - первое средство. Это все о шкурах. Ну, а публика, разумеется, так как она очень умна, то этого не понимает и думает, что в самом деле разговор идет о легчайшем способе обучения грамоте. Конечно, ей следует внушать, чтобы понимала.
Марья Николавна, закусив губы и сдвинув брови, стояла у стола напротив Рязанова и невольно следила глазами за движением его рук: он медленно, но крепко свертывал в трубку какую-то книжку.
- Как же это так, - спросила она, - ведь это значит - все неправда?
Лицо ее вдруг вспыхнуло.
- Что неправда?
- Да вообще все, что печатается?
Рязанов улыбнулся.
- Что же вы улыбаетесь? Вы скажите, неправда это все? Я уж буду знать по крайней мере.
- Нет, оно, пожалуй, кое-что и правда, да только...
- Что только?
- Только надо уметь читать.
- А зачем же так пишут, что нужно еще голову ломать?
- Да что ж делать? - привыкли.
- И вы так же пишете?
- И я так же пишу. Какой же бы я был писатель, если бы я так и валял все, что в голову придет. Этак всякий лавочник сумеет написать. Свет-то, видите ли, так уж устроен, - говорил Рязанов, вырезывая из бумаги какие-то городочки, - что когда у человека болит живот, то обыкновенно об этом умалчивают: не принято. По-видимому, что ж тут такого? Самое естественное дело, однако не принято говорить о страдании брюшных органов, и кончено. Светские обычаи требуют, чтобы больной в этом случае не объявлял о своем недуге публично. Голова болит - можно сказать, и нога болит, можно сказать, даже бок болит - хоть в присутствии высоких особ можно сказать; а живот болит - нельзя: сейчас выведут. Вот подите же! И ничего не сделаешь: светские обычаи требуют от вас, чтобы в то время, когда у вас болит живот, чтобы Вы беспечно предавались разным забавам и говорили комплименты; а не можете, ну, сидите дома и скажите, что у вас нервная атака.
- Как это нелепо!
- Вы полагаете? Нет-с, позвольте! Светские обычаи вовсе не так бессмысленны, как вам кажется. Они основаны на глубоком изучении натуры человеческой; а натура эта такова, что ежели позволить человеку говорить о боли в животе, тогда только и разговору будет, что об одних кишках. Что же тут хорошего, согласитесь сами! А, главное, этим дело ограничиться не может; сейчас пойдут рассуждения, - как, отчего, почему болит? Что ты делал, да что ты ел? Не объелся ли? Не надорвался ли с натуги? А что ты такое поднимал? Да кто тебя заставлял? Почему ты не позвал другого и не велел ему поднять? - И рад бы велеть, да не слушается. - Почему не слушается? - Денег нет. - Отчего у тебя денег нет? - Беден. - По какому случаю беден? Почему же вот он не беден? Да тут в такую трущобу заберешься, что и не вылезешь.