- Особенно хорош, я помню, был, - продолжал Рязанов, - Троицкий один: семинарист, лет тридцати уж он был, из Оренбурга пешком пришел учиться, занимался историей; уж он теперь профессором. Так вот, бывало, мyка-то; не может налево кругом повернуться, что хотите вот. А росту был громадного, сутуловатый, руки длинные. Инспектор пристает к нему: "Господин Троицкий, стойте прямей! Унтер-офицер, поправь господина Троицкого! Чувствуете ли вы локтем товарища?" - "Чувствую-с, Федор Федорович, батюшка, чувствую-с..." а сам даже зубами заскребет.
- И вы учились маршировать? - спрашивала Марья Николавна, с особенным любопытством всматриваясь в Рязанова.
- И я учился, и глаза на-пра-во делал, все как следует. Как же-с.
- Ну, что это! - с недовольным видом говорила Марья Николавна. - Зачем же вы это делали?
- А чем же я хуже других?
Впрочем, Марья Николавна этими рассказами не довольствовалась; она всякий раз, когда оставалась вдвоем с Рязановым, старалась завлечь его в серьезный разговор; кроме того, брала у него книги и прочитывала их одну за другой без остановок. Гуляя по саду, она подходила к его окну и вызывала гулять. Иногда они уходили далеко в поле или бродили по берегу. Она расспрашивала его о том, что делалось прежде, чем делается теперь, и жадно слушала эти рассказы; при этом лицо ее становилось все серьезнее и сосредоточеннее, иногда она даже плакала, но потом быстро утирала слезы и начинала махать себе платком в лицо. Один раз, после такого разговора, она спросила Рязанова:
- Послушайте, неужели он этого ничего не знает?
- Как не знать.
- Так почему же он мне этого никогда не рассказывал?
- Не знаю.
- Я ему этого никогда, никогда не прощу, - говорила она, и глаза ее гневно метались кругом.
Домашнее хозяйство шло своим порядком: она им почти не занималась. Щетинин этих прогулок как будто и не замечал; один раз только он спросил жену:
- А что же твоя школа?
- Да я ее отложила до осени, - отвечала Марья Николавна.
- Теперь лето, кто же будет заниматься? - жарко.
Щетинин посмотрел ей в глаза, но ничего не сказал и начал петь. Она заговорила о другом.
- Почему вы перестали спорить с Александр Васильичем? - спросила она Рязанова.
- Да вы видите, что ему это неприятно.
- Так что ж такое?
- Зачем же я буду безо всякой нужды раздражать человека?
- Да, это правда. Ну, так вы со мной по крайней мере спорьте! Я очень люблю, когда вы спорите.
Марья Николавна, однако, не могла удержаться и иногда при муже начинала какой-нибудь разговор, имеющий свойство вызывать жаркие прения; Рязанов в подобных случаях обыкновенно прекращал в самом начале зарождавшийся спор каким-нибудь коротким замечанием, против которого возражать было нечего.
Один раз вечером он сидел в своей комнате и собирался идти гулять; вдруг входит Марья Николавна.
- Приходите к нам сейчас!
- Зачем?
- К нам гости приехали, и одна барыня тут есть. Мне очень хочется, чтобы вы ее видели.
- К чему же это нужно?
- Ни к чему не нужно, а так... Ну, я вас прошу.
Рязанов пожал плечами.
- Приходите же!
Марья Николавна подобрала свое платье и побежала в дом.
Рязанов застал гостей на террасе: Марья Николавна разливала чай; рядом с нею сидела дама лет тридцати пяти, с худощавым лицом и немного прищуренными глазами, которые она старалась сделать проницательными. Тут же немного поодаль стоял знакомый Рязанову посредник, Семен Семеныч, и разговаривал с мужем этой дамы. Марья Николавна улыбнулась и познакомила Рязанова с гостями. Он сел к столу. Приезжая дама прищурилась еще больше, но, встретясь глазами с Рязановым, заморгала и начала чесать себе глаз. Посредник в то же время говорил ее мужу:
- Что же мне прикажете делать? Их вон нелегкая угораздила, - три года сряду горят. Горят, и кончено. Что с них взять?
- Да нельзя ли хоть что-нибудь получить? - приставал помещик.
- Вы в мое положение войдите: мне жену за границу нужно отправлять. Нельзя ли их переселить, что ли?
- Да вы их сколько раз уж переселяли?
- Что ж такое? Ну, два раза. Эка важность!
- Ну, как же вы хотите? Это бесчеловечно. А третий раз переселите, так и вовсе по миру пойдут.
- Да ведь не то, чтобы в самом деле, а нельзя ли по крайней мере хоть припугнуть их переселением?
- Идите чай пить, - позвала их Марья Николавна.
- Нет, вот-с, я вам доложу, Марья Николавна, - говорил посредник, принимая стакан. - Merci, я без сливок. Досталось мне в участке именьице, Отрада село, - знаете? Две тысячи недоимки, третий год не платят. Что хотите вот! Предместник мой, Павел Иваныч, бился, бился, так и бросил: ничего сделать не мог. И роту водили, и драли-то их - ничего. А я в три недели взыскал все до последней копейки и пальцем никого не тронул.
- Как же это? - спросила Марья Николавна.
- А очень просто: приехал, созвал, - деньги! - нету денег, и кончено. Народ - разбойники.
- Так нету денег? - нету. Хорошо я сейчас, кто первый попался из толпы, - сюда его! Ты не хочешь платить? - Не хочу. - Взять его! Другого: ты не хочешь платить? - Батюшка, отец родной!
- Без разговоров! Взять его! Да таким манером отобрал десять человек, - в анбар, на хлеб и на воду! Время-то, знаете, рабочее, мужику каждый час дорог, - сиди! Старшине сказал: -ты мне отвечаешь за них. Если ты, да у меня, да хоть одну ракалию выпустишь, - всех сыновей твоих в солдаты! Только ты их и видел. Отлично. А сам уехал. Через неделю приезжаю, - Ну, что, голубчики? Как? - Кормилец, батюшка, помилуй! - Ага! Покаялись? Что-о? - прикажи нас наказать! - Нет, зачем же? Я вас наказывать не буду, а вот ступайте-ка вы теперь же, при мне, на село и просите своих, чтобы они вас выручили! - пустил их - через полчаса семьсот целковых принесли. Прекрасно. Засадить их еще на неделю! Да ведь я вам скажу, до чего-с: как щепки исхудали, глаза впалые. Приезжаю в другой раз - опять та же комедия. В три недели все до последней копейки взыскал.
Кончив рассказ, посредник хлебнул из стакана и самодовольно посмотрел на всех.
- Да, - со вздохом сказал помещик. - Вот ведь вы, Семен Семеныч, для других делаете, а для меня не можете. Это нехорошо-с.
- Да ведь странный же вы человек, позвольте вам сказать, воодушевляясь, заговорил посредник. - Как же вы своих сравниваете? Ваших сколько угодно сажай, - ничего не будет, только с голоду подохнут. Что с них взять? - Ведь они нищие.
- Нет; это что-с. Это не отговорка. Желания нет у вас. Вот главное-то что.
- И чудак же вы только, извините меня, - закричал посредник.
Начался спор и продолжался до тех пор, пока пили чай. Рязанов все время молчал. После чаю пришел батюшка, раскланялся и спросил:
- А хозяин?
- На хуторе.
- По обыкновению.
Марья Николавна позвала Рязанова в залу и сказала ему:
- Поговорите, пожалуйста, с этой дамой; мне очень хочется знать, что вы о ней скажете.
- Да ведь я, право, не умею с дамами разговаривать.
- Ну, ничего. А как же вы со мной-то разговариваете? Разве я тоже не дама? - смеясь, говорила она. - А знаете, в самом деле, - прибавила Марья Николавна, - как они мне все стали противны теперь, если бы вы только знали! А делать нечего, надо идти. Пойдемте, - шепнула она ему, выходя на террасу и с улыбкою оборачиваясь назад. Потом она взяла гостью под руку, сошла с нею в сад и позвала Рязанова. Они втроем пошли по аллее. Начинало смеркаться.
- Вы пишете? - спросила у Рязанова дама.
- Пишу.
- Ах, опишите, пожалуйста, здешний уезд!
- Зачем же это?
- Здесь такие гадости делаются, вы себе представить не можете; особенно в суде.
Рязанов молчал.
- Vous n'avez-pas l'idee, ma chere, ce que c'est 1, - сказала она, обращаясь к Марье Николавне. - Сил никаких нет. Представьте, полгода мужу моему не выдают свидетельства. Пожалуйста, обличите это все, мсьё Рязанов! Я вас прошу.