- А что, не залечь ли нам на боковую, - зевая, сказал посредник, но в это время, мерно стуча сапогами, вошел старшина, поклонился и стал среди комнаты.
- Вот-с! Вот вам рекомендую, - показывая на него рукою, сказал посредник.
Старшина, небольшой, плотный мужик, с проседью и спокойным лицом, еще раз поклонился и, заложив руки назад, молчал.
- Ну, Петр Никитич, как у вас, все благополучно? - спросил посредник.
- Все благополучно-с, - степенно отвечал старшина.
- Что уж и говорить про тебя! Разве у тебя бывает когда-нибудь неблагополучно?
- Случается-с.
- Ну, полно!
Старшина почтительно улыбнулся.
- А насчет той бумажки, что я прислал, как? - подписали?
- Подписана-с.
- У тебя, значит, без сумления?
- У меня этого нет-с.
- Молодец!.. Нет, вот я вам про него расскажу анекдот, - говорит посредник. - Праздник тут был в селе; мужики, обыкновенно, перепились. А он, надо вам сказать, заранее их предупреждал: смотрите, говорит, праздник придет, пить можете, гулять сколько угодно; ну, только чтобы безобразия у меня не было никакого. Хорошо. Вот перепились мужики так, что многие валялись на улице. Он их всех велел подобрать и в анбар. На другой день у них, разумеется, голова с похмелья трещит. Петр Никитич мой ведет их к церкви, ставит на паперть на колени и по сту поклонов каждому велит сделать; молитесь! Я, говорит, вас наказывать не буду, а вот помолитесь-ка богу, чтобы он простил ваше вчерашнее безобразие! Ну, те, делать нечего, кладут поклоны, а он стоит да считает. Так, я вам скажу, мужики мне говорили: лучше бы, говорят, он нам по двадцати пяти розог дал, только бы не заставлял поклоны класть, потому, понимаете, с пьяной-то головой каково это? Да, молодец, молодец Петр Никитич, - говорил посредник, трепля его по плечу.
Петр Никитич спокойно улыбался.
- Ну, брат, как бы нам теперь постель состроить?
- А я уж приказал там на дворе приготовить. Спокойнее будет-с.
- Отлично, брат.
- Приказов никаких не будет?
- Нету, брат; какие там приказы? Вот завтра уж поговорим.
Старшина пожелал спокойной ночи и ушел.
- Ты, брат, тоже ложись, - сказал посредник писарю.
- Слушаю, васкродие, - ответил писарь и повернулся налево кругом марш спать. Посредник вышел. Рязанов посидел, посидел и тоже пошел на двор. В сенях кто-то бродил и шарил впотьмах.
- Кто это? - спросил Рязанов.
- Это я, - сказал посредник и запел: - тра-ра-та-та.
Рязанов прошел на двор. Там под навесом была уже приготовлена постель. Он начал было раздеваться и вернулся опять в комнату взять пальто. В сенях он наткнулся на ямщика, которого посредник выпроваживал, говоря:
- Шел бы ты себе, любезнейший, спать к лошадям!
- А вот я зипунишко захвачу. Агафья, посто-кась, где он тут был, зипун-от, у меня? - говорил ямщик сонным голосом, отыскивая впотьмах зипун. - Ах, прoклят он будь! Вот он! Ты на что у меня зипун унесла? Агафья!..
На другой день рано утром Рязанов сидел в комнате и пил чай, в сенях посредник разговаривал с мужиками; входил в комнату, прихлебывал из стакана чаю и опять уходил и все что-то горячился. Мужики возражали сначала, но потом стали стихать больше и больше, наконец совсем стихли; остался один угрюмый, монотонный голос, бесстрастно и ровно звучавший в ответ посреднику. Этот голос не умолкал. Посредник стал горячиться и кричать еще пуще - голос не умолкает... Вдруг...
- Ах, ты!
Бац, бац, бац - раздалось в сенях, и голос умолк. Тихо стало.
Рязанов, не допив стакана, взял фуражку и вышел из комнаты. В сенях стояла толпа мужиков и взбешенный посредник; с полу вставал мужик, дико ворочая глазами... Поодаль, так же спокойно и самоуверенно, заложив руки за спину, стоял Петр Никитич.
Рязанов вышел на улицу, завернул в первые ворота и нанял мужика довезти до Щетинина.
К вечеру они приехали. Марья Николавна увидала его в окно, побледнела и выбежала на крыльцо.
- Что случилось? - крикнула она, протягивая руки.
- Да ничего, - спокойно отвечал Рязанов. - Он там драться стал... Ну, я и уехал. Бог с ним!
Щетинин тоже вышел на крыльцо.
- Что такое?
- А то, что вот он... Приехал, - задыхаясь, говорила Марья Николавна.
Она не могла скрыть своей радости.
Щетинин холодно поглядел на нее, потом на Рязанова и пошел в комнату.
XI
Марья Николавна сидела в зале за роялью и одной рукою брала аккорды; Рязанов ходил по комнате; прямо в окно ударяло заходящее солнце.
- Что, Александр Васильич ничего вам не говорил? - спросила Марья Николавна, наклоняясь грудью на рояль.
- Ничего. А что?
- Нет. Я так только спросила.
Она взяла еще несколько аккордов и остановилась.
- А знаете, - сказала она, - Вы это отлично сделали, что уехали от него 1.
- Что ж тут особенно хорошего?
- Понимаете, теперь весь уезд про это узнает. Скандал. Вот что хорошо.
- Я вовсе об этом и не думал.
Рязанов опять начал ходить. Марья Николавна, размышляя и улыбаясь в то же время, говорила про себя: "Это мне очень, очень понравилось, - потом приложила палец к губам, еще подумала немного и сказала так же тихо: Очень... вообще все хорошо", - потом вдруг ударила по клавишам и громко, с лихорадочною силою заиграла марсельезу. Эти звуки в одно мгновение преобразили ее: глаза засверкали, она вся вытянулась, подняла голову и, грозно нахмурив брови, смело бросила свои красивые загорелые руки. Сделав последний внезапный переход, она прижала педаль и с новою силою ударила по клавишам. Все лицо ее сияло небывалою отвагою... Она кинула на Рязанова самоуверенный, вызывающий взгляд и остановилась.
Рязанов тоже остановился.
- Привычка-то что значит, - сказал он, подходя к рояли. - Вот вы заиграли марш, мне сейчас же и представилось, что вот тут, рядом со мной, ходит фельдфебель и твердит: левой, правой, левой, правой...
- Что вам за охота вспоминать об этих фельдфебелях, - с неудовольствием ответила Марья Николавна.
- Нет, изредка ничего. Это освежает мысли.
Марья Николавна посмотрела на него и спросила:
- Да вы знаете ли, какой это марш?
- Знаю.
- Так что же вы говорите!
- Я ничего не говорю.
- Однако вы должны же согласиться, - вставая, сказала она, - что и марши бывают разные.
- Еще бы.
- И этот совсем не то, что дармштадтский 2, например.
- Разумеется. Но какой бы он там ни был, а все-таки марш; следовательно, рано или поздно будет "стой - равняйсь" и "смирррно" будет; и этого никогда не нужно забывать.
- Я и не забываю.
- То-то же. Стало быть, не из чего и горячиться.
Марья Николавна замолчала; постояв немного перед Рязановым и соображая что-то, она отошла к окну и взглянула на солнце, которое в эту минуту кровавым пятном опустилось над лесом и нижним краем своим уже касалось его зубчатых верхушек; несколько минут она прямо, не сморгнув ни разу, смотрела на солнце, озарявшее все лицо ее грозным красноватым светом.
- Вы понимаете, что я делаю? - спросила она не шевелясь.
- Что?
- Я хочу его переглядеть. - Она указала на солнце. - Знаете, такая игра есть - кто кого переглядит.
Рязанов ничего не отвечал; прислонившись плечом к косяку, он глядел на нее сбоку: она по-прежнему стояла неподвижно, положив обе руки на спинку стула и слегка закинув голову, вся облитая горячим сиянием, и продолжала упрямо, почти с дерзостью смотреть на солнце. Наконец выражение лица ее стало напряженнее, брови сдвинулись, она вдруг быстро заморгала, закрыла глаза руками и отвернулась от окна.
- Ну, что? - спросил Рязанов.
- Не переглядела, - ответила она и засмеялась.
Рязанов тоже отошел от окна.
- Какая глупость мне пришла в голову, - продолжала она, не открывая глаз, - Когда я смотрела на солнце. Я вспомнила, как меня в детстве пугали господом богом: мне тогда говорили, что и на него тоже нельзя смотреть.