- А коли враг, так вы с ним так и поступайте! К чему ж тут убеждения? Тут просто нужна интрига, военная хитрость, коли на то пошло. Чего ж вы смотрите?
- Я тут один ничего не могу сделать, Яков Васильич. Вот если бы...
- Что?
- Если бы вы мне помогли в этом деле, совсем бы другая музыка пошла. А что же я один?
Рязанов молчал и чесал в затылке; дьячков сын смотрел ему в лицо и ждал.
- Хорошо. Пойдемте, - сказал Рязанов.
Дьячков сын весело свистнул; щенок в ту же минуту выскочил из-за куста, и они все трое стали спускаться с обрыва.
Через час Рязанов вернулся домой, усталый и по колено в грязи. Проходя по двору, завернул в кухню и попросил себе самовар.
Когда он пришел во флигель, совсем уже почти смерклось; в комнате было темно и пахло сыростью, в саду шумели деревья, и падавшие с них капли дождя глухо ударяли в окна. Рязанов зажег свечу и, не снимая фуражки, остановился среди комнаты, задумчиво осматривая стены, деревенской работы кровать и стол, с разбросанными на нем книгами и листами писаной бумаги. На перегородке, оклеенной старыми газетами, неподвижно стояла его собственная тень, с перегнувшейся на потолке головою; за перегородкою, спросонья судорожно вздрагивая и шурша крыльями, возился чиж в новой клетке.
Постояв несколько минут, Рязанов снял с себя мокрое платье, надел теплое пальто и, пожимаясь, сел за стол. Бумага, лежавшая перед ним на столе, была исписана мелким неразборчивым почерком и закапана чернилами. Он развернул новую книжку журнала, порывшись в бумагах, отыскал какую-то черновую тетрадь и долго сличал ее с книжкою, пощипывая бороду одной рукой, а другою водя по строкам; потом захлопнул книжку, вместе
с тетрадью швырнул ее на окно и задумался. Вошел лакей и принес на подносе чайный прибор; только что Рязанов принялся наливать, как за перегородкою послышался шорох женского платья.
- Что это Вы, нездоровы? - с озабоченным видом говорила Марья Николавна, скоро входя в комнату.
- Нет, ничего, озяб только. Сыро. Был в лесу, ну и промок.
- Как же вам не стыдно, что Вы себя не бережете, - говорила она, качая головою. - Хотите малины? Постойте, я вам налью. Давайте сюда, вы не умеете. А не лучше ли велеть здесь затопить? А? Я сейчас скажу.
- Да вы не хлопочите! Я вот напьюсь горячего, и все пройдет.
- Ну, да. Как же! Так сейчас и прошло. Разве можно этим шутить?
- А вы, кажется, и серьезно меня больным считаете. И зачем Вы сюда пришли?
Марья Николавна оглянулась.
- Вы что же этим хотите сказать? Я вам мешаю?
- Нет, я сказал потому, что вот Вы ходите по сырости, ноги промочите.
- А вам какое дело до моих ног? Вот это мило. Может быть, я нарочно хочу их промочить, может быть, я умереть хочу.
- Да! Ну...
- Что ну-то?
Рязанов улыбнулся.
- Смешная вы женщина, - сказал он, застегивая пальто на все пуговицы, и сел к столу.
Марья Николавна тоже села, налила ему стакан малины и поставила перед ним графин с ромом.
- Если я и умру, так обо мне плакать будет некому, - сказала она, складывая на коленях руки.
Рязанов взглянул на нее исподлобья и ничего не ответил, потом взял графин и, наливая себе рому, сказал:
- А Александр Васильич-то?
Марья Николавна махнула рукой.
- Это мне все равно.
Рязанов положил сахару в стакан, помешал и спросил:
- А другие не все равно?
- Разумеется.
- Стало быть, Вы не то хотите сказать. Плакать-то будут, только не те, кому следует; Вы и боитесь, что, в случае Вашей смерти, на этот счет может выйти беспорядок. Так, что ли?
- Ну да. однако какой я глупый разговор завела, об смертях там об разных... Бог знает что!
- Чем же глупый? Нет, ничего; разговор подходящий: сумерки, погода скверная; самое время о смертях рассуждать.
Она молча покачала головой; Рязанов подождал, что она скажет, и хлебнул из стакана. В это время где-то за садом грянул ружейный выстрел. Марья Николавна вздрогнула.
- Что это такое? - тревожно спросила она.
- А это, должно быть, Иван Степаныч забавляется.
Она подумала, и пугливо посмотрев вокруг, сказала:
- Нет, не хочу я умирать, не хочу.
- Да вас, кажется, никто и не принуждает.
- Давайте вот что... Давайте лучше говорить о чем-нибудь другом, о хорошем. Я ведь, знаете, зачем к вам пришла?
- Ну-с!
- Я хочу поговорить с вами об одном очень важном для меня деле.
- Так что же?
- Прежде всего я хочу поговорить собственно о Вас.
- Обо мне? Ну, это предмет еще не слишком интересный.
- Для меня, напротив, очень; тем более, что с ним связаны и другие еще там разные.
- Да-с. Так что же вам угодно от меня?
- Во-первых, мне угодно, чтобы Вы со мной не разговаривали таким образом.
- Каким?
- А вот этим тоном. Я очень люблю, когда Вы с другими так говорите, только не со мной.
- Да ведь тон... Как вам сказать? Это такая вещь, которая зависит не от одного желания.
- От чего же?
- Да больше, я полагаю, от окружающей нас жизни.
- Вы хотите сказать, что в этой жизни диссонансы?
- Нет, я хочу сказать, что тон задается жизнью, а мы только подпеваем. Пожалуй, можно и повыше его поднять, да что толку? Жизнь сейчас и осадит.
- Так вы находите, - подумав, сказала Марья Николавна, - что в этой жизни (она показала рукою вокруг себя) нет ничего такого, что бы заставило Вас говорить хотя немножко не так, как вы привыкли. Хорошо. Положим, что это так. Ну, а прежде? Неужели в вашей жизни не было таких случаев, каких-нибудь там происшествий, так чтобы вы рассердились или пришли в восторг? А? Были?
- Конечно были, да что из этого?
- Ну, а теперь? Вот здесь? Ну, что Вы думаете теперь, в настоящую минуту? О своем положении, например, что Вы думаете? Скажите!
- О моем положении-то? Да что ж о нем думать? Вообще живу я теперь на летнем положении, в деревне, время провожу приятно; простудился было немного, но теперь напился малины и начал потеть; ну, вот еще думаю, что сидит передо мною женщина, хорошая женщина, и пересыпаем мы с нею из пустого в порожнее. Вот и все.
- Нет, Вы не так меня поняли.
- Очень может быть.
- Я хочу знать, как Вы смотрите на все, что окружает вас здесь, в деревне; на все, что здесь происходит. Неужели с тех пор, как Вы приехали сюда, не случилось ничего такого, что бы могло Вас поразить, удивить, обрадовать или огорчить?
- Не помню, право. Должно быть, не было. Да я не знаю, что это Вам кажется странным. Если бы Вы захотели подумать, Вы убедились бы и сами, что нет тут ничего такого особенного. Жизнь как жизнь: все совершается в строгой зависимости и надлежащем порядке, случайностей никаких нет и быть не может. Чему же радоваться, о чем сокрушаться? В риторике Кошанского 1 есть такой пример (и бог его знает только, как он туда попал): "Вот, говорит, медведь душит волка, волк режет овцу, овца ест траву, трава из земли сок получает; а лев, говорит, и медведя, и волка, и овцу, и всех побеждает". Вот это порядок. Теперь какие же тут могут быть случайности? Разве что резал волк овцу, да не дорезал, потому что его самого в это время медведь задушил, или что лев мимо медведя прошел и не тронул его?.. Такие случайности бывают, это точно; но удивляться этому я, право, надобности никакой не вижу.
- Это я все понимаю, но почему же, когда Вы говорите об разных там делах, у Вас выходит так, как будто вы находите, что все это так и должно быть? Я, конечно, этому не верю.
- Напрасно.
- Как напрасно? Да ведь вы это говорите нарочно, для них?
- Напротив; я и для них, и для Вас, и для всех говорю именно то, что думаю.
- Стало быть, Вы находите, что все эти гадости так и должны быть?
- Какие гадости?
- Да вот, что... Ну, я не знаю... одним словом, все это хозяйство... Ну, вот, что надо мужиков наказывать, давать им за работу как можно меньше и прочее.