- Что ты рассказываешь... - начал было Щетинин, но Рязанов продолжал:
- Нет, ведь это глядя по человеку. Один и серьезно говорит, а все кажется, что он это так, шутит; а вон Суворов пел петухом, однако все понимали, что он в это время какую-нибудь серьезную каверзу подстроивает.
Марья Николавна пристально смотрела на гостя из-за самовара.
- Нет, в самом деле, - заговорил Щетинин, - я замечал, что Петербург как-то совсем отучает смотреть на вещи прямо, в вас совершенно исчезает чувство действительности; вы ее как будто не замечаете, она для вас не существует.
- Да ты это насчет выкупных операций 3, что ли? - спросил Рязанов.
- Нет, брат, я о другом говорю. Я говорю о той грубой действительности, которая нас окружает и дает себя чувствовать на каждом шагу.
- Ну, еще это бог знает, - ответил Рязанов, - Кто ее лучше чувствует. Всякому кажется, что он лучше.
- Поживи-ка, брат, здесь да погляди на нас, чернорабочих, как мы тут с сырым материалом управляемся; может, взгляд-то у тебя и изменится. Так-то, друг, - прибавил Щетинин, хлопнув гостя по коленке.
- Может быть, - улыбаясь, отвечал Рязанов.
- Что ты смеешься? Ты погляди, вот я тебе покажу, что это за люди, с которыми нам приходится иметь дело.
- Да.
- Вот ты тогда и увидишь, что мы должны мало того, что помогать им, но еще убеждать и упрашивать, чтобы они нам позволили им же быть полезными.
- Да. Как это Гамлет говорит? - "Нынче добродетель должна униженно молить порок, чтоб он позволил ей..." 4
- Да, брат, униженно молить порок... Я серьезно говорю. Если взялся за дело, так уж не до иронии.
- Какая тут ирония? Это уж филантропия, а не ирония.
- Ну, я не знаю, как это называется, а что вот меньший брат ко мне идет, это я знаю, - говорил Щетинин, глядя в окно.
- И еще знаю, что сейчас он будет просить, чтобы я ему телушку его отдал, а я не отдам.
- Почему же? - спросила Марья Николавна.
- А потому, что так нужно.
Щетинин наскоро допил стакан и вышел в переднюю. Дверь из столовой осталась незатворенною.
- Здравствуй! Что тебе нужно? - спросил он у мужика, вошедшего в то же время из сеней.
Мужик поклонился.
- К вашей милости...
- Зачем?
- Да все насчет того дела. Батюшка, Ликсан Василич!
Мужик стал на колени.
- Это ты все о телушке пристаешь? Встань, братец, встань! Как тебе не стыдно? Сколько раз я вам говорил, что это скверно. Я с тобой и говорить не буду, пока ты не встанешь.
Мужик встал.
- Ну, слушай! Пойми, что мне твоих денег не нужно, я от этого не разбогатею. Я беру с тебя штраф для твоей же пользы; для того, чтобы ты был вперед осмотрительнее, зря не распускал бы скотины. Сами же вы благодарить будете, что вас уму-разуму учат.
- И так много довольны, батюшка, Ликсан Василич. Благодарим покорно!
- Ну, вот видишь! Понимаешь теперь, что это для твоей же пользы?
- Понимаем-с.
- Ну, а коли понимаешь, стало быть и толковать нечего. Я тебе покажу, что лишнего ни одной копейки с тебя не требуют. Вот расписание, видишь? Печатное расписание от министра, сколько следует брать за потраву. Вот за корову, с первого июня по первое июля - рубль пятьдесят копеек...
- Тэк-с.
- Да за прокорм за трои суток по двадцати копеек, - шестьдесят копеек; всего: два рубли десять копеек. Так ведь?
- Это так точно.
- Пожалуй, на счетах прикинуть можно.
- Нет, что уж прикидывать.
- Ну, так чего же ты еще от меня хочешь?
- Мы ничаво... А как теперь насчет того, тыись, пуще сумляваемся, что быдто не по-суседски...
- Не по-суседски! Да ведь я тебе говорил.
- Это так-с.
- Закон. Понимаешь? - Закон.
- Слушаю-с.
- Так что ж я могу сделать? Ну?
Мужик молчал. Из столовой Рязанов, положив бороду на спинку стула, смотрел на эту сцену; Марья Николавна задумчиво катала из хлеба шарики.
- Прикажите за себя вечно бога молить, - вдруг сказал мужик и опять упал на колени.
Щетинин плюнул и ушел. Мужик еще несколько минут постоял на коленях, поглядел, поглядел, вздохнул и пошел по двору шаг за шагом, держа шапку в обеих руках.
- Ну что? Как меньший брат? - спросил Рязанов.
Марья Николавна заперла сахарницу и вышла в другую комнату. Щетинин походил из угла в угол, отворил окно.
- Черт знает, духота!.. Свинья - меньший брат, вот что я тебе скажу.
- Нет, я вижу, ты еще не умеешь молить порок, чтобы он тебе позволил... Оштрафовать себя, - сказал Рязанов, сидя за столом.
- Такая дрянь мужичонка! - продолжал между тем Щетинин.
- Когда ему что-нибудь нужно от меня, - ходит, клянчит, ноги целует, а случись так, что мне понадобится купить у него десяток яиц, так он готов рубашку снять.
- Это основательно. Ну, а другие-то как? - Хорошие?
- Если правду сказать, так и другие тоже со всячинкой; да не в этом дело. Мы сами виноваты. Нужно внушить им больше доверия; нужно, чтобы мы сами к себе были построже, тогда и они будут...
- Дешевле брать за яйца. Вероятно.
- Нет, будут строже к себе.
- Да будут ли?
- Конечно, будут.
- С какой стати?
- А с такой стати, что сами увидят.
- Что?
- Да что так лучше.
- А сам-то ты веришь, что так лучше будет?
- Еще бы! Что ты на меня смотришь? Какой же бы я был работник, если бы не верил в успех того дела, для которого работаю?
- То есть это - уверенность в невидимом, как бы в видимом 5, и в желаемом и ожидаемом, как бы в настоящем. Да, это приятно.
Щетинин, ничего не отвечая, стоял у окна и задумчиво смотрел на двор, потом, опомнившись, сказал:
- Да! Там постройка, - нужно съездить. Маша!
Марья Николавна вошла в столовую. Рязанов отправился на балкон.
- Я еду теперь, - говорил Щетинин жене, - тут придет ко мне баба, так ты... Поговори с ней!
- О чем же поговорить?
- Да она там тебе все это скажет сама. Ну, увидишь.
- Хорошо.
- Ты с ней хорошенько поговори. Знаешь, как ты хорошо-то говоришь.
Марья Николавна улыбнулась.
- А разве я когда не хорошо говорю?
- Нет; всегда, всегда. Умный ты мой! Ну, целуй меня!
К крыльцу подали беговые дрожки.
Рязанов стоял на балконе и смотрел в сад.
Прямо против него сквозь зеленую чащу акаций виднелась старая с провалившеюся крышей беседка, вся заросшая репейником и крапивою; дальше яблони цвели. За садом белела колокольня, а потом всё луга, воды, сверкающие на солнце, зеленые холмы и опять луга. В саду становилось жарко; только из кустов время от времени налетали тихие струи пахучей прохлады, вместе с торопливым щебетаньем притаившейся под кустом малиновки. Рязанов постоял на балконе и пошел бродить по саду. В одной аллее попался ему старик садовник, в белой рубашке, с белою бородою и с пучком салата под мышкою. Садовник снял картуз и низко поклонился. В кустах мелькнуло загорелое детское лицо со стручком во рту, но исчезло сейчас же, как только Рязанов взглянул на него; вслед за этим раздался по саду писк - и пятеро ребятишек кинулись со всех ног в малинник. Позади всех бежала отставшая от прочих маленькая девочка, плача и крича во все горло: - Ма-а-а. На пруду дворовая женщина полоскала белье. Заметив Рязанова, она подоткнула себе подол и, не оборачиваясь, поклонилась ему задом. Притаившиеся под берегом утки шумно бросились в воду...
Рязанов пошел было к себе во флигель, но в то время, как он проходил мимо дома, ему вдруг послышалось, что в сенях кто-то плачет. Он вошел на крыльцо. в сенях стояла Марья Николавна и разговаривала с крестьянскою бабою. Баба плакала, да и Марья Николавна имела расстроенный вид, но, желая скрыть свое смущение, она сказала Рязанову: