— Они попытаются с тобой заговорить, — сказала Шонда, печатая что-то на клавиатуре. — Не обращай на них внимание. Перед тобой и позади тебя будет по офицеру. Смотри вперед. Улыбаться или не улыбаться — твой выбор, но пытайся выглядеть уверенно. Притворись, если понадобится.
Ох, мне это понадобится.
— Не похоже, что ты мягкотелая, но я тебе скажу в любом случае, шагай, словно ты божество, либо, будто мамочка не даровала тебе ни бедер, ни задницы.
— Конечно.
Она окинула меня материнским взглядом и добавила: — За последние десять лет никто из внешних сотрудников не подвергался нападению в этой комнате.
Круто.
Она нажала последнюю цифру. Красный цвет над клавиатурой сменился зеленым и раздался сигнал.
Шонда зашла. Я последовала за ней.
Свобода осталась позади, это «зеленая зона» — зона ограниченного допуска.
Общий зал был длинной комнатой, испещренной дверьми камер вдоль одной стены и нависающими в два ряда друг над другом с другой, верхний ряд был ограничен перилами. Никаких решеток — каждая дверь была из крашенного металла с узкими прорезями, узким окошком и парой нанесенных по трафарету цифр. Много народу, слоняющегося просто так, и ходящего по периметру — заключенные в темно-синем, охранники — в цветах хаки.
Это дебри нескончаемого шума. Стук моих туфель без каблука на твердой подошве становится все громче с каждым шагом. Все отдает эхом, сотни резких звуков отскакивают рикошетом от бетона, стали и стекла. Поток этих звуков поглощает меня, я теряюсь в гремящем водопаде всех этих криков, хлопков, грохота и звона.
Более десятка круглых столов были прибиты к месту, у каждого было по четыре неподвижно зафиксированных сидения, торчащих под углом в девяносто градусов из толстых стоек. Заключенные, сгорбившись, сидели небольшими группами вокруг столов или топтались на месте, разговаривая.
Здесь было не так все строго, как я себе представляла, и я напомнила себе, что только мужчинам с хорошим поведением было позволено, свободно бродить или участвовать в работе по обогащению библиотеки.
Здесь, с нашей стороны, было несколько офицеров, и один из них, здоровенный черный мужчина около пятидесяти лет, подошел.
— Вы, должно быть, наш новый библиотекарь, — сказал он. — Я — Джон.
Я пожала его руку. — Энни.
— Куда она направляется? — Джон спросил Шонду. — В офисы?
Она кивнула, а мне сказала: — Ты следуй за Джоном, а я прямо за тобой.
Я хочу попросить минуту — мне нужен глубокий вдох кислорода за тяжелой дверью позади себя, чтобы привести себя в порядок, — но Джон уже отходит. Спокойным медленным шагом с демонстрацией развязности, я полностью закрываю в себе «женщину». Я плотно сжимаю бедра, моя спина прямая, как столб. Накинув на плечо ручку своей сумки, тем самым скрываю очертания моей груди.
Все взгляды прикованы ко мне. Разговоры стихают, беспорядочная акустическая масса сменяется жужжанием улья. Здесь, по крайней мере, сорок человек внизу и более десятка наверху, облокотившихся на перила вдоль передней части камер. От паники из моего горла так и норовят вырваться звуки мольбы. Почему им разрешено покидать камеры? Разве это так важно, что кто-то может отобрать мои ключи, когда я могу быть задушена внутри в любую минуту?
Я чувствовала взгляды, которые не могла видеть, но они были реальны, как ласкающие руки, которые тянутся со всех сторон. Я изо всех сил пытаюсь выглядеть спокойной. Как будто делала это много раз. Я бы никогда не выглядела жесткой, как Шонда, или такой уверенной, как Джон, поэтому я даже не пыталась. Я пыталась быть невидимой, но, конечно же, это не сработало.
— Наконец-то, — хлопнув в ладоши, сказал чернокожий заключенный, — брачная пятница. Где можно занять очередь?
Пара парней засмеялись, Шонда, которая стояла возле меня, крикнула: — Продолжай в том же духе, Уоллес. Договорись до того, что у тебя больше не будет права что-то купить себе в магазине.
Уоллес пробормотал что-то, видимо он не сильно боялся наказания. Мое сердце и легкие болели, горло тоже, слишком сухое и сжатое. Все мое тело болело, как будто их взгляды оставляли на нем следы.
Когда мы прошли восьмиугольный блок в центре зала, сделанный из стеклянных панелей, произошел какой-то демографический сдвиг — все темно-коричневые лица неожиданно исчезают, за следующей парой столов — небольшая группа латиноамериканцев, а потом только «белые». Разделение настолько очевидно, что я чувствую себя неловко.
Я чувствую еще большее смущение, когда один и латиноамериканцев испускает тихий свист. Я чувствую угрожающую мне опасность, когда «белые» заключенные совсем ничего не произносят. Мне, во всяком случае, ничего не слышно. Вместо этого, они перешептываются или проводят по губам языком, от чего я практически забываю об Уоллесе и его подобные животному домогательства. Я благодарна за то, что мое лицо похолодело и онемело, совсем лишившись крови; покрасневшее лицо было бы действием, уличающим меня. Это как открытое проявление слабости, опасной застенчивости, чисто женских предубеждений.