Пропорция, в которой художественный критерий подменяет объективный аспект факта, может быть различной. Например, в рассказе о сотворении мира преобладает стилистический аспект, так что нельзя говорить об объективной стороне события; в рассказе же о казнях египетских находим стремление приспособить рассказ к установленной заранее схеме. Помимо особого эстетического эффекта такой подход, возможно, создавал предпосылки для того, чтобы облегчить устную передачу, примером чему — многочисленные речи, которые мы встречаем в писаниях пророков и в самом Евангелии. Следующий литературный феномен занимает совершенно особое и четко ограниченное место: повествование об исторической реальности с использованием деталей, взятых из образного языка, а иногда и с применением усилений или переработок лирического или эпического типа. Кстати повторим, что присутствие такого приема в Библии совершенно несомненно; прибавим, что священнописатель в некоторых совершенно исключительных случаях прибегает, с той же целью, к употреблению мифологического словаря и образов. Так впоследствии христианские архитекторы будут применять для сооружения первых базилик материалы, добытые из языческих храмов, а художники катакомб воспользуются для выражения христианских идей образом Орфея и аллегорическим мифом об Амуре и Психее; Данте представит демонов в виде Харона и Миноса.
Вот пример из Библии:
«Восстань, восстань, облекись крепостью, мышца Господня! Восстань, как в дни древние в роды давние!
Не ты ли сразила Раава, поразила крокодила?
Не ты ли иссушила море воды великой бездны, превратила глубины моря в дорогу, чтобы прошли искупленные?» (Ис 51, 9 и 10).
Как мы увидим в следующей главе, народы передней Азии представляли себе сотворение мира, как победу бога-творца над водной стихией, обретающей в их воображении вид морского чудовища. В цитированном отрывке пророк, о чистейшем монотеизме которого свидетельствует весь контекст, пользуется этой фантастической сценой, чтобы в лирической форме рассказать об одном из известнейших событий истории еврейского народа — переходе через Красное море.
Установив это, объясним, в каких обстоятельствах можно встретить столь необычайный литературный прием. Из приведенных выше примеров видно, что часто священному писателю приходится говорить о будущей реальности, познанной им в откровении, но, по-видимому, в совершенно абстрактной форме. Тогда идея, чтобы ее можно было выразить и даже вообще представить себе, передается в конкретных терминах, взятых из какой-нибудь другой реальности. Это не вызывает никаких сомнений, и мы уже отмечали это.
Но если бы речь шла о прошлой реальности, настолько отдаленной, что никто не мог передать рассказа о ней или память о которой поблекла в течение тысячелетий, не оказался ли бы боговдохновенный автор в положении, подобном положению пророка перед лицом будущей реальности? Возможно, откровение дало бы автору только отвлеченную идею, лишенную, или почти лишенную всяких деталей: только сам факт, но не то, как он совершился. Подчеркнем: не только нравственное или философское учение, как в книгах премудрости, но и особые факты, которые следует разместить во времени и которые поэтому могут называться «историческими». Чтобы эти факты не оставались абстрактными, труднопредставимыми и труднозапоминающимися, их нужно передать в конкретных терминах, заимствованных у некоей другой реальности или отвечающей художественному критерию, подобно тому, что мы видели в приведенных примерах. Тогда получится истинная история, но все же очень не похожая на наш исторический литературный жанр. К этому типу может принадлежать «историчность» трех первых глав Бытия; что же касается менее удаленных доисторических фактов, к их освещению можно добавить слабый отблеск исторической традиции, передающейся в традиционном способе изложения этих фактов. Мы вернемся к этому вопросу в следующих главах.