Художник кивнул, полистал альбом и наконец поднялся.
Уже несколько дней раздумывал он о гербе Советской республики. Герб…
В пятнадцатом веке по настоянию жены великого князя Ивана III Софьи Палеолог государственным гербом России стал двуглавый орел, герб Византии. Почти полтысячи лет олицетворял он собою Россию. Его изображение было и на знаменах великого Суворова, и на знаменах русских армий, громивших турецких захватчиков в Болгарии и Молдавии. Но двуглавый орел реял и над карателями, усмирявшими крестьянские восстания, и над войсками, разгонявшими демонстрации рабочих. Он стал символом самодержавия.
Сотни лет складывалась геральдика старых государств: орел, корона, скипетр, меч, копье… Каждый атрибут — выражение характера и политики. Но как выразить характер и политику нового, еще не виданного государства? Какая геральдика у рабочих и у крестьян? Станок? Плуг? Что должно быть в рисунке герба? Гвозди?.. Молоток?..
Да и понадобится ли герб вообще? Кто знает — месяц, другой, и, может быть, все будет кончено…
Каждый день подходил художник к карте и переставлял флажки все ближе и ближе к первопрестольной, к Москве…
Мария Андреевна тяжело вздохнула: она понимала состояние мужа.
— Чаю хочешь, Никита? — заботливо спросила она.
Никита Павлович не ответил.
— Мария Андреевна, — послышался из-за двери грубоватый голос домашней работницы. — Крант опять не работает. Воды не будет.
— «Крант не работает»… «Крант не работает»… — с каким-то удовольствием повторил художник. — Испорченный «крант» в герб не вставишь… И заводскую трубу без дыма, и взорванный мост… Луша, — позвал он.
Луша явилась с веником в руке.
— Значит, «крант» не работает, Луша? — спросил художник.
— Да я уж извелась с ним, Никита Павлович! То не открыть, то не закрыть! Как конь с затинкой.
Думая о своем, художник смотрел на Лушу.
Заметив пристальный взгляд хозяина, Луша оглядела себя и, не найдя никаких погрешностей в одежде спросила:
— Чегой-то вы на меня смотрите?
— Вот думаю, Луша, не всадить ли тебя в герб? — и художник поднял руку Луши, в которой она держала веник. — Символическая фигура! Н-да… — и добавил после паузы: — «Крант», значит, не работает…
— Мария Андреевна, — вдруг предложила Луша, — а что, если сходить за этим усатым?
— Каким «усатым»?
— Да вот что чинил у нас посуду? Паял, лудил… Вы еще обещали ему ботиночки отдать… Парнишке его…
— Это ты про Ивана Григорьевича — «усатый»? — рассмеялась Мария Андреевна. — Конечно, конечно! Надо за ним сходить… Только попроси его побыстрей.
Разговор шел о рабочем-токаре Иване Григорьевиче Терентьеве, жившем неподалеку в старом деревянном доме на Плющихе. Он паял у Верстовских посуду, «починял» водопровод, делал крючки для тяжелых картин, занимался и более тонкой работой, укрепляя колесики рояля, ремонтируя замысловатые замочки и ручки к старым шкатулкам красного дерева. Исправлял и налаживал Иван Григорьевич и сложные игрушки немецкой и французской работы, привезенные художником из поездок по Европе. Насколько помнит Никита Павлович, отец Ивана Григорьевича, Григорий Николаевич, тоже был мастером и тоже часто являлся по просьбе его родителей что-нибудь починить, припаять, поправить…
— А вы ботиночки приготовьте, — давала наказ Луша. — А то ведь обидно: работал, работал, а про ботиночки потом и забыли. А у него дети… Человек бедный…
Мария Андреевна всегда улыбалась, когда Луша из самых лучших побуждений входила в роль хозяйки.
— Приготовлю, Луша… Иди, пожалуйста, побыстрее, — поторопила ее Мария Андреевна и вышла вместе с Лушей.
А художник продолжал расхаживать по кабинету.
— «Крант не работает»… — повторял он про себя. — «Крант не работает»… Да-а… «Ботиночки…» «Человек бедный…»
Вскоре Мария Андреевна вернулась с ботинками.
— Вот… Как ты думаешь, прилично давать такие? — спросила она с сомнением.
Никита Павлович мельком взглянул на ботинки и сказал:
— Великолепные штиблеты! Особенно для восемнадцатого года.
Он взял их и поставил на видное место на полу, чтобы не забыть.
На этот раз появление Ивана Григорьевича в доме художника вызвало подлинный переполох.
Никита Павлович, наклонившись над столом, перебирал рисунки гербов разных стран мира, когда в кабинет быстро вошла испуганная, растерянная Мария Андреевна:
— Никита!.. Никита!..
— Что ты? Успокойся… Обыск, что ль? Ну пусть ищут! — безмятежно проговорил художник, привыкший к обычаям революционного времени.