— Иван Григорьевич!.. — объявила Мария Андреевна, пораженная чем-то. — Возвращаюсь с улицы и вижу…
Вслед за этим послышался голос самого Ивана Григорьевича Терентьева:
— Мария Андреевна, а пакли у вас не будет? — Иван Григорьевич с испачканными маслом руками, предусмотрительно держа их на весу, показался в дверях. — Здравствуйте, Никита Павлович!
— Здравствуйте… — ответил художник и, взглянув на вошедшего, оторопел. Перед ним стоял военный, перетянутый ремнями, с пистолетом на боку. Правда, новое положение не смогло изменить его неторопливой, если можно так назвать, вдумчивой походки, манеры говорить спокойно и тихо. Большие, свисавшие книзу усы делали его лицо добродушным, каким-то домашним. Из кармана гимнастерки торчала железная расческа.
Иван Григорьевич и вел себя как мастеровой, несмотря на свое разительное превращение.
— Так я говорю, — продолжал он, пока художник и его жена, удивленные, молчали, — насчет пакли. Пакля у вас есть? Краску я захватил, в банке у меня всегда стоит на разный случай. А вот пакли в ящичке не оказалось. Я только с работы, извиняюсь — теперь со службы — пришел, тут Луша… А то бы меня не застали: кручусь целые сутки. Ну вот… Пришла Луша, я за ящичек и к вам.
Иван Григорьевич говорил и все как бы извинялся за то, что так огорошил хороших людей и внес переполох в солидный дом.
Хозяева молчали.
— Так как же насчет пакли, Мария Андреевна? — напомнил Иван Григорьевич. — Ведь я уже там начал…
— Да, да… Сейчас…
Мария Андреевна вышла.
— Как живете, Никита Павлович? — осведомился Терентьев.
— Благодарю вас… Вы кто же теперь будете, Иван Григорьевич?
— Я? Да в некотором роде военком… Военный комиссар, так сказать.
— Так! — воскликнул художник. — Завтра с вами встретимся — а вы уже генерал на белом коне! То есть… — На глаза Никите Павловичу попались ботинки и, устыдившись прежних намерений — так они теперь были смешны, — он ногой подвинул ботинки в сторону, чтобы их не заметил Терентьев. — То есть не генералом: теперь они не в почете, а самым главным красным комиссаром…
— Вряд ли, Никита Павлович, вряд ли… — Терентьев улыбался.
— Ну и как? Трудновато, наверное, приходится?
— Очень трудно, Никита Павлович. Но не плошаем… На днях идем к Ленину, — почтительно проговорил Терентьев.
— К Ленину?
— Докладывать, — бодро продолжал Терентьев, — как мы выполняем его наказы.
Никита Павлович приподнял брови.
— Какие именно?
— Создать Красную Армию, Никита Павлович… По указанию Ленина спешно формируем для фронта новые части. Формируем и вооружаем.
— Ну и как?
— Честно скажу, Никита Павлович: не стыдно идти. Есть о чем доложить, — в голосе Терентьева — гордость.
— К Ленину… — снова, теперь с большим значением, повторил художник. — К Ленину…
В этот момент и вошла Мария Андреевна, неся в руках клок пакли. Водопроводные краны ремонтировали уже не раз, и в доме образовался запас прокладок, пакли, гаек…
— Вот, Иван Григорьевич…
— Замечательная пакля, — похвалил Терентьев. — Я сейчас, быстренько…
И пока военный комиссар Терентьев починял «крант», взбудораженный художник то шагал из угла в угол, то подходил к столу и, склонившись над прямоугольниками ватмана, набрасывал на них круги, овалы, фигуры женщин со знаменами… Эпоха была действительно необыкновенной, и таким же должен быть герб!
Исчеркав один ватман, Никита Павлович принимался за другой. Но, вспомнив, что на кухне военком Терентьев чинит ему кран, испытывая какое-то любопытство, шел к нему и смотрел… Водопроводом Иван Григорьевич занимался, наверное, с такой же любовью, как и новыми своими делами.
Когда кран был починен, Никита Павлович пригласил Терентьева в кабинет и, рассказав о поручении и своих затруднениях, попросил:
— Иван Григорьевич! Вы будете у Ленина. Попытайтесь потом передать мне свои впечатления. Как представляются Ленину наши перспективы, чем мы будем жить, в какой атмосфере?.. Понимаете? Настроение!
— Попытаюсь… Впрочем, Никита Павлович… — Терентьев встал. — Неужели мы сами не понимаем? Поверьте мне: я мирный человек, токарь, мастеровой, ненавижу войну, но вот что сейчас главное! — Терентьев со стуком положил на стол свой пистолет.
— Вы считаете? — спросил Никита Павлович.
Иван Григорьевич, осторожно повертев пистолет в руках, сунул его в кобуру.
— Сила и оружие… Сила и оружие… — проговорил Никита Павлович. — Это ведь во все времена… Вот герб города Киева, семнадцатый век… — Художник подал Ивану Григорьевичу рисунок. — Кто там изображен?