— Бабушка… Бабушка… — услышал он голос девушки, уже спускаясь по лестнице.
Вскоре дверь распахнулась, на площадку вышла седая женщина в черном и позвала:
— Гражданин!.. Товарищ!..
Шаги на лестнице оборвались, потом возобновились — все слышнее, слышнее: человек в пальто поднимался. На площадке он остановился и учтиво поклонился женщине.
— Простите, — тихо спросила она, — там указано… — и замолчала, боясь произнести имя.
— Венок просил передать Владимир Ильич, — просто ответил человек в пальто.
— Ленин? — все еще неуверенно произнесла женщина.
— Да…
Через несколько часов горстка людей, укутанных кто во что, брела за большим, плохо покрашенным гробом… Родственники… Коллеги… Но коллег было всего трое. Двое из них осуждали в душе поступок Федора Васильевича — его помощь большевикам, но пришли все же отдать последний долг. Десятки не пришли… Третий был из тех, кого сагитировал тогда Глеб Максимилианович в бывшем ресторане «Славянский базар». Таких явилось бы и больше, знай они, над чем и для кого работал Федор Васильевич последнее время. А некоторым из знакомых вовсе неизвестно было о смерти Покровского: в газетах некролога не было.
Небольшая процессия медленно двигалась по Староконюшенному, выбираясь из забитого снегом переулка на бульвар. Венки… Гроб на санях…
Мороза не было, небо сумрачное, низко нависшее, и под ним печально совершал последний свой путь Федор Васильевич Покровский.
Процессия пройдет мимо памятника Гоголю… Погруженный в мрачное раздумье классик словно знал о судьбе ученого и не шелохнулся при появлении процессии… Пройдет небольшая процессия и по Арбатской площади, потом по Никитскому бульвару, по Большой Никитской к Кудринке, мимо Вдовьего дома к Пресне, а там рукой подать и до Ваганькова, где уже безнадежно затеряны десятки могил примечательных людей. Впоследствии затеряется и большой сейчас холмик над гробом Федора Васильевича, терзавшегося за судьбу родины, тянувшего полуголодную жизнь, добитого тифом…
Три венка положат на перемешанную со снегом глину древнего Ваганькова. На одном из них — лента с надписью: «Федору Васильевичу Покровскому — с признательностью. Ленин».
22. ЗИМНИЙ ДЕНЬ
После воскресенья, проведенного в Горках, Ленин чувствовал себя хорошо. Отступали усталость, головные боли, бессонница.
Поглядывая в окно, Ленин составлял план доклада на съезде. Много листков уже было исписано, но к одному из самых главных моментов он, кажется, только подходил:
«25. Электрификация: меньше политиков, больше инженеров и агрономов. («Конечно же, улучшенных изданий Кавлетова десятки и сотни… И все они хотят наблюдать и командовать»).
Коммунизм = советский строй + электрификация. («Так? Это будет понятно всем, это запомнится даже тому, кто не прочтет ни одной статьи об электрификации, ни одной брошюры о ней. Так!»)
Единый хозяйственный план. Великий план». («В этом случае не надо бояться громкого слова».)
План реален. Ленин тотчас же вспомнил о посещении Кашина и написал:
«Порыв крестьян: «свет неестественный».
Окно, за которым виднелась белая от снега крыша Арсенала, голубое, солнечное небо, манило Ленина.
«Будем строить… Все силы созиданию… А опасности?» И он записал:
«Может ли Россия возвратиться к капитализму?» («Сухаревка в душах переживет Сухаревку-рынок. Может…»)
Продолжая, он набросал: «2-ая программа партии…» — и снова вернулся к занимавшей его мысли:
«Больше инженеров и агрономов, чем политиков» («Работа, а не словесный блуд»).
Через несколько минут — опять мысль об опасности:
«Может ли вернуться капитализм? Сухаревка?»
И ответ:
Да, может, пока».
Еще один тезис:
«Электрификация как база демократии».
Снова Ленин вспомнил Кашино и снова записал понравившиеся слова Дмитрия Родионова:
«Свет неестественный»…
Сделав минутный перерыв в работе, Ленин подошел к окну. За ним была зима… Правда, не такая, какую он видел вчера в Горках, но все-таки зима. Выпавший в ночь снежок легко лежал на крыше Арсенала, на лепных украшениях и в толстых проемах его маленьких, узких окон. Приведенная в порядок Первого мая этого года площадь стала просто нарядной. Правда, тропки разбили ее на треугольники и трапеции, словно черные линии лист ватмана. И все-таки это была зима, частица той самой, которая поразила его вчера своей красотой и всепокоряющей мощью. «Прекрасная штука — жизнь!»