После того, как это случилось, из-под ареста под расписку о невыезде был выпущен Селиверст Карманов.
Карманов пришёл из Кочкина в Крутиху пешком. После нескольких пасмурных дней вновь засияло солнце. Снег с дороги начинал сходить, земля на завалинках и на солнечном припёке уже просыхала. Так и чувствовалось, что ещё немного — и наступит время, когда можно будет запрягать застоявшихся коней в плуги.
Селиверст Карманов шёл по улице Крутихи, обходя лужи на дороге, выбирая сухие места. Был он в чёрном романовском полушубке, баранья шапка, сдвинутая на затылок, открывала широкий белый лоб в капельках пота.
Навстречу Селивёрсту, увидав его, поспешил со своей усадьбы Платон Волков. Платону не терпелось узнать что-нибудь о Генке. «Может, его уже изловили?» — думал он.
— Здравствуй, Селиверст Филиппыч! — сказал Платон и чуть притронулся рукой к старой, потёртой шапке.
— Здорово, Платон, — ответил Карманов. — Как живёшь-можешь?
Они остановились на дороге напротив дома Волковых. Где-то сзади прилепилась избёнка Никулы Третьякова… Селиверст стоял лицом к лицу с Платоном, который, словно больной, держался рукой за грудь, разговаривая, кривился. Селиверст толковать с Платоном долго не собирался. Его раздражала самая фигура Волкова, на одутловатом лице которого застыло выражение притворной печали. Платон же, остановив Карманова и поздоровавшись с ним, не знал, с чего начать расспросы. Поэтому на вопрос Селивёрста о том, как живёт он, Платон склонил голову набок, развёл руками, как бы говоря этим: вот тут он весь, и хвалиться нечем, Селиверст по-своему понял этот жест.
— Не узнаю я тебя, Платон Васильевич. Шибко тихий ты стал. А тут драться надо. Бить! Коммунисты под нас мину подводят, а мы молчим?
— Кого бить-то? — сделал вид, что не понял, о чём идёт речь, Платон.
— Всех! — выкрикнул Карманов.
После этого слова, подчёркнутого резким взмахом руки, Селиверст ругался озлобленно, грубо. Платону была неприятна ругань, но он молчал.
— Всех! Всех! — шумел Селиверст. Прищуренные глаза его смотрели холодно, жёстко. — Да что! — переменил он тон и махнул рукой с презрением. — Так нам и надо! Щиплют нас, а мы молчим. Скоро нас не только ощиплют — палкой проткнут, на огне зажарят, да и сожрут. А мы молчать будем!
— Да что же делать-то? — не удержался Платон.
— Бить! Брать, хватать их… Слушай! Я бы этих партийцев, комячеешников… Гришку! — Лицо Селивёрста исказилось.
Платон замахал руками.
— Что ты, что ты, Селиверст Филиппыч! — вполголоса, переходя на шёпот, заговорил он. — Разве можно это?
Платон опасливо посмотрел по сторонам. Но на улице никого постороннего не было. «Эх ты… волк трусливый!» — с открытой насмешкой взглянул на Платона Селиверст.
В Кочкине, на допросах, в тесной камере милиции, сидя на нарах с пьяными и случайно попавшими сюда людьми, Селиверст приготовился ко всему. Тогда он не думал, не надеялся на то, что будет всё так просто — откроется камера и ему скажут: «Иди, ты свободен», — и он выйдет. Но надолго ли эта свобода? Нет, ему надо отсюда поскорее уходить. В душе Карманова бушевала ярость. Не застоят его такие, как Платон, продадут!
— А может, попробовать? Ведь вокруг Гришки немного людей. Что их, ячеешников, кучка! А самостоятельных мужиков больше. Только нет у них такой спайки! Ты понимаешь или нет? Нужна нам своя партия! При этих словах Платон заметно побледнел, и Карманов со злорадством отметил это про себя. «Напугался, так тебе и надо! А больше я ничего не скажу», — подумал он.