Платон торопливо размышлял: «Ежели он приплетёт меня, покажет, что я в его партии? Что же будет?»
Когда-то Генка что-то набедил и убежал. Платон сказал себе: «Хорошо, теперь этот шалопай не вернётся. Только бы его не поймали — может сказать тогда, что в ту ночь, когда бежал из Кочкина, он приходил домой… Станут меня таскать», — морщился Платон. Больших неприятностей он не предвидел. Но теперь зловещие слова Карманова открыли перед ним всю бездну, в которую его могли втащить. Платон давно приходил к мысли, что ему надо распродать по сходной цене известным ему людям не только инвентарь, но и скот и лошадей. А может, и дом продать… У Платона были обширные знакомства не только по сёлам, но и в самом Каменске, он знал барышников и спекулянтов, готовых купить и перепродать всё и вся. И на это он надеялся. На чрезвычайные меры борьбы, о которых шумел Селиверст, Платон не рассчитывал. Они его пугали. И он старался держаться от всего этого в стороне.
Он даже подумывал, распродав имущество, уехать подальше да поступить на должность полевода в какой-нибудь совхоз. Да проклятая привязанность к старому гнезду мешала. И теперь в смятении он не знал, что делать.
Григорию сразу же сообщили о возвращении Селивёрста. Из всех людей, которых имел основание подозревать в злом умысле Сапожков, самым вредным, хитрым, изворотливым врагом казался ему Селиверст Карманов. На поверхности — такие люди, как Генка или даже Лука Карманов. А вот дальше — там Селиверст. Он не обнаруживает себя до поры до времени, он словно в глубине скрывается, но тем труднее его вытащить на свет божий, и оттого он наиболее опасен…
Когда Иннокентий Плужников, придя в сельсовет, сказал Григорию, что Карманова выпустили, Григорий с минуту молчал, не зная, что ответить. Как? Выпустить Карманова! Да что они там, в милиции, с ума посходили, что ли!
Григорий сидел, опустив посуровевшее лицо. Потом он быстро поднял голову и резко произнёс, обращаясь к сидевшему за другим столом Тимофею Селезнёву:
— Поеду я в волость!
— Правильно, — отозвался Тимофей; он думал о том же, о чём и Григорий; они перед этим разговаривали. — Поезжай…
«Что такое творится! — негодовал Григорий, идя из сельсовета домой. — Нашли дело — Селивёрста отпустить. Так и виновных не окажется».
Григорий живо заседлал коня, положил в карман полушубка револьвер и поехал в Кочкино.
Селиверст Карманов переступил порог своего дома. В просторной кухне его встретила жена — дородная, статная, спокойная.
— Вот и тятя наш пришёл! — сказала она, выталкивая вперёд себя маленького сынка, словно ничего особенного и не случилось.
В семье Карманова привыкли к сдержанности. Жена младшего брата сидела за прялкой; монотонно жужжало, вертелось деревянное колесо, сновали быстрые руки, постукивало под ногой.
Она только потише стала стучать прялкой, молча кивнула деверю. В широкие окна лился яркий свет дня. Кошка сидела на полу, жмурилась. Домашний уют, тепло. Селиверст раздевался. Жена его, принимая от него шапку, полушубок, старалась заглянуть ему в глаза. Селиверст хмурился.
Со двора в кухню вошёл Карп. Увидев брата, он, словно бы стесняясь, сказал:
— Здравствуй! — Снял тужурку, повесил её на вешалку у печки, прошёл вперёд и, погладив себя по жидкой бородёнке, сел на лавку, чуть поодаль от своей жены. Карп был ещё молодым мужиком, но что-то отвердело уже, застыло в его лице.
Жена Селивёрста стала неторопливо раздувать самовар. Хотя братья и жили вместе, каждому, кому приходилось бывать в их доме, сразу бросалась в глаза раздельность семей. Селиверст женился сравнительно поздно на молодой, красивой, после долгого выбора. Жена долго не беременела. Хотел уже другую взять. Но вот принесла сына.
Теперь у них рос наследник, которого Селиверст любил и холил. И его жена держалась в доме хозяйкой.
Ещё по дороге домой Селивёрсту казалось, что всё обойдётся, всё устроится, что никуда ему не нужно будет уходить. Разве сейчас его не выпустили? Выпустили потому, что он стоял на своём — и точка! Все вопросы, задаваемые ему, вертелись вокруг незаконного хранения оружия. Сначала он подозревал в этом какой-то подвох, потом понял: ничего другого против него пока нет. Но успокоиться до конца он не мог. По мере того как он подходил к дому, уверенность его в самом себе исчезала. А когда он явился в деревню, всё представилось ему уже в совершенно другом свете. Он пришёл в раздражение, стоя на улице с Платоном.