Но зайти в облисполком вторично Лопатин уже не собрался. В тот вечер ещё долго разговаривали между собою постояльцы. А наутро, придя на биржу труда, Лопатин и Генка узнали, что набор объявлен. Они стояли в очереди на запись. Генка думал, что ему не стоит отдаляться от Лопатина. Вдвоём с таким надёжнее.
Прошло ещё два дня. Юноша из редакции, Сергей Широков, приходил на постоялый двор, разговаривал с Демьяном, что-то записывал с его слов в свою книжечку.
— Паря, про меня будет в газету писать. — сказал Демьян Генке. — В Хабаровск он едет учиться. Парень лобастый..
Генка не ответил. Ему этот парень не понравился.
В следующий раз, когда Широков ещё наведался на постоялый двор, ни Демьяна, ни Генки он уже не застал. Они ушли на железную дорогу.
Заимка кочкинского барышника Федосова, где решил скрыться на время Селиверст Карманов, находилась километров за тридцать от Крутихи. Ночью, придя в овраг с намерением убить Григория Сапожкова, но не найдя в себе достаточно силы, Селиверст долго ещё проблуждал в степи, пока вышел на тракт. Это была широкая дорога, пыльная летом и укатанная санями зимой, по одной стороне которой уходили вдаль телеграфные столбы.
Селиверст шагал по тракту, стремясь поскорее достичь знакомого ему поворота на просёлок. В канавах по обеим сторонам дороги снег уже оседал, а на дороге кое-где хрустел ледок. После ночного ветра была тишина и тепло.
Позднее утро переходило уже в день, когда Селиверст, отойдя километров на десять от тракта, приближался к заимке Федосова. Ещё издали завиделась покатая крыша зимовья. В открытой, почти плоской степи вела на заимку от тракта, а затем и от просёлка на близлежащую деревню петлястая тропа. Неподалёку проходила железная дорога.
Селиверст прибавил шагу. Скоро стала хорошо видна вся крыша зимовья. Она была из дранья. Снега на ней уже не было, солнце темнило её; по краям крыши с солнечной стороны таяло и дымилось. Зимовье было из толстых брёвен, невысокое, вытянутое в длину. Одной стеной оно примыкало к обширному двору, забранному жердями. Во дворе стояли приземистые, тоже из жердей, с набросанной сверху почерневшей соломой, стайки, или повети. Когда-то и во двор этот и в стайки загоняли овец, рогатый скот. Сейчас там было пусто. Залаяла собака. Из зимовья вышел старик.
«Аким? Неужели ещё живой?» — подумал Селиверст, высчитывая, сколько же времени он не бывал здесь. Выходило не так уж и мало…
В метельную зиму девятьсот двадцатого года Селиверст сгонял сюда, на заимку Федосова, захваченных им на тракту лошадей, которых бросали тогда отступавшие в панике колчаковцы. Селиверст рыскал по степи на быстром коне с длинным арканом в руках. Впрочем, арканом пользоваться приходилось редко. Чаще всего Селиверст заставал такую картину: стоит на снежной равнине лошадь, понурив голову. Приходи и бери её. Были и такие клячи, что, упав, уже не поднимались. Этих Селиверст пристреливал. Потом нанятые Федосовым татары свежевали убитых лошадей. В зимовье пили спирт и самогон.
Ух, и погулял же Селиверст в ту зиму на этой заимке!. Он пригонял из степи лошадей. Аким стерёг их и давал им корм. Федосов бывал тут же. Наезжали татары, привозили с собой плоские жестянки со спиртом. Они угодливо подносили спирт Федосову и Селивёрсту, сами же пили самогон. Кричали что-то со смехом по-своему, показывали красивую, статную девку, жившую в зимовье: