— Григорий Романыч, я всецело с тобой согласный. Ты правду говоришь, что на кармановской усадьбе мы очень свободно можем коммуну устроить. Справедливые слова. Но мы же должны не токмо что о себе, но и о всех прочих. В коммуне, если по правилу, мы и жить должны все вместе, так ведь? Ладно, ежели нас будет немного, а ну как поднавалит…
— Мы, наоборот, должны стараться, чтоб к нам больше народу шло, — сказал Тимофей.
— Истина, — подтвердил Ларион. — Для многолюдства кармановский дом малой. Стало быть, надо другие строить. А теперь, возьмите, как быть с едой. Общую кухню, где ты её там сделаешь? Или, скажем, столовую? Это всё нужно устроить. Моё мнение: не коммуной, а лучше артелью жить. — Ларион обвёл всех глазами: нахмурившегося Григория, доверчиво смотревшего на него Николая и поощрительно кивавшего ему головой Тимофея Селезнёва. — Артель — это для нас подходяще, — продолжал Ларион. — Я вот читал в газетке про одну артель. У них лошади и коровы, значит, на общем дворе. А сами они, безусловно, по своим избам. Конечно, желательно в коммуне, чтобы всем Еместе, как имеет думку Григорий Романыч. Может, выселиться куда-нибудь, построек наставить, земли побольше… Вроде хутора?
— Какой хутор? — встревожился Тимофей. — Выходит, мы будем в коммуне. А с остальными как же?
— Пусть вступают! — бросил Григорий.
— А вся деревня как? Мы на хутор выселимся, все сознательные, а народ бросим? Нет, это будет неправильно. Да и досуг ли нам сейчас о хуторе да о новых постройках думать? Ты сам посуди, Григорий: подходит весна, надо сеять, а мы будем в один дом сселяться, кухни да столовые устраивать. Нам впору с пашней управиться! Если мы, конечно, думаем по-хорошему дело зачинать…
Григорий молчал, насупившись. Николай, Тимофей, Иннокентий и Ларион выжидательно смотрели на него. Трудно было Григорию отказаться от задуманного, мучительной казалась даже самая мысль об этом. Но он понимал, что остался в одиночестве. «Эх, был бы Митрий!» — опять подумал он о Мотылькове. Однако от него ждут слова, и Григорий переломил себя.
— Ну ладно, — поднял он голову. — Не идёт коммуна — подумаем об артели… А ты ловко подвёл ноги к бороде, — метнул Григорий сердитый взгляд на Тимофея.
— Ты не серчай… Давай-ка лучше прикинем, кто в артели-то будет…
— Что ж, давай бумагу, составим примерный список.
— Да можно и без бумаги, — стал отнекиваться Тимофей.
— Тащи, тащи! — прикрикнул Григорий.
Тимофей покорно полез в сундук за тетрадочными листками. Иннокентий Плужников сходил в сельсовет за поселённым списком. Стали обсуждать возможных членов артели.
— Этот не пойдёт… этот пойдёт… должон пойти… — раздавалось в ответ на выкликаемые Плужниковым по поселённому списку фамилии крутихинских бедняков и середняков.
— Кузьма Пряхин, — называл Плужников.
— Упорный, чёрт, — сказал Григорий. — Он лучше зарежется, чем своё в артель отдаст.
— Да-а, — протянул Николай Парфёнов. — Кузьма не пойдёт…
В памяти всех сразу встал жилистый тридцатилетний крестьянин с курчавой бородой и беспокойными глазами.
— Кузьма, как клещ в кобеля, вцепился в своё хозяйство…
— Давай дальше, — сказал Тимофей.
— Да он же бедняк, Пряхин-то, — остановился Плужников.
— Это мало важности. Бедняк, а дух-то у него…
— Пелагея Мотылькова…
— Вдова Митрия Петровича, я с ней сам поговорю, — сказал Григорий.
— Анисим Шестаков…
— Это который Анисим? Снизу?
— Он.
В Крутихе было два Анисима Шестакова: один — сухопарый и длинный рыжий мужик, хитроватый, но с ленцой; другой — маленький, подвижной, горячий. Жили Шестаковы в разных концах деревни, по течению речки Крутихи, и потому отличались прозвищами: верховской звался Анисим Сверху, а низовский — Анисим Снизу.
— Анисим Снизу — этот пойдёт, — проговорил Николай с усмешкой, — на хитрость его лень понадеется…
— Что, плоховат? Ну, да ведь в артель — не одних ангелов… Организация массовая, — также с усмешкой отозвался Григорий.
— Филат Макаров. Батрак.
— Пойдёт, не пойдёт, а уговорить этого надо. Для прослойки!
— Ефим Полозков.
— Вот с Ефимом задача. Мужик на подъём тяжёлый. А надо бы его… Работящий. Я схожу к Ефиму, — сказал Ларион.
— А Егоршу Веретенникова как? — спросил Иннокентий Плужников, покосившись на Сапожкова.