Опять наступило молчание. Длинных фраз они боялись. Среди многих слов мог прятаться скрытый, опасный для них смысл.
Анатолий переводил взгляд с одного на другого. Но каждый смотрел в сторону или под ноги.
— Носаков! Подойди сюда.
Второй раз попавший в изолятор по обвинению в воровстве, Носаков испуганно вскочил и подошел к столу.
— Фомина помнишь?
— Юрку?
— С тобой в одной камере сидел, по третьей судимости.
— Ага...
— И я помню, — отозвался кто-то из сидевших сзади.
— Почерк его разберешь? — спросил Анатолий, протягивая Носакову исписанный тетрадный листок.
Носаков пригляделся, пожевал губами, пробуя первую строку, и сказал:
— Разберу.
— Тогда читай. Громко читай, чтобы все слышали.
— «Здравствуйте, Анатолий Степанович, — читал Носаков. — К вам с большим и горячим приветом ваш бывший воспитанник Юра Фомин. На зону я поднялся совсем недавно и, как видите, уже решил написать. Я очень вам благодарен за то, что вы направили меня в хорошую зону, да и вообще за все хорошее, что вы для меня сделали. Только здесь за двадцать дней я понял, насколько вы были правы во всем. Ведь и я тоже относился к вашим словам без нужного внимания. И поверьте, я в корне переменил понятие о жизни и свободе. Я понял, что нельзя жить одним днем, а надо строить план и на следующий день и на дальнейшую жизнь. Здесь можно выйти досрочно, если нет взысканий, а если они есть, то пока не снимут, на свободу не собирайся. Снимать их очень трудно. Тысячу раз лучше приехать сюда, в колонию, с благодарностью, чем с постановлением. Все это я понял, да жалко, что поздновато. С уважением к вам Юра».
Носаков прочел последнее слово, повертел письмо в руках и попросил:
— Можно я его в камеру возьму, пусть другие почитают.
— И нам дайте.
— Ладно, об этом потом. Верите вы тому, что пишет Фомин?
— Верим.
— Теперь вспомните, что я вам говорил, каждому отдельно. Разве не то же самое, что пишет Фомин? То же или другое?
Дождавшись ответа, Анатолий задал главный вопрос:
— Почему же вы Фомину верите, а мне не верите?
Долго молчали.
— Почему не верим, — пробормотал Носаков, — верим.
— На словах верите, а на деле... Если бы верили, что я хочу вам добра, разве вы вели бы себя так, как ведете сейчас?
Анатолий поднял стопку рапортов о нарушениях дисциплины и потряс над головой.
— Вот опять нужно писать постановления, сажать в штрафной изолятор, засорять ваши личные дела. Приятно это мне?.. Жарин! Подойди.
Длинный, нескладный Жарин, самый молодой из заключенных, впервые попавший в изолятор за участие в ограблении, подошел к столу.
— Покажи ребятам руку. Не ту, правую. Покажи, не стесняйся. Раскрой пальцы, не жмись.
На среднем пальце Жарина синела свежая татуировка: перстень с черепом вместо камня.
— Что ж ты прячешь палец? Подержи, пусть все полюбуются. Теперь всю жизнь придется его показывать. И взрослым станешь, никуда от него не денешься. Как кому протянешь руку, так и представляться не нужно, каждый и сам поймет: Жарин из уголовников. И жене будет ясно, и детишкам твоим.
Мысль, что у него могут быть жена и дети, показалась Жарину такой нелепой, что он прыснул, вежливо отвернувшись.
— Когда тебя привели сюда, говорили тебе, что татуировка — это серьезное нарушение дисциплины? Говорили или не говорили?
— Говорили.
— А для чего тебя предупреждали об этом? Чтобы ты потом не краснел всю жизнь за эти отметки на коже, не проклинал себя за глупость. А ты мне не поверил. А поверил какому-то дураку, который предложил тебе наколоть такую красоту.
Анатолий отвернулся от Жарина и обратился ко всем:
— Что мне остается делать, если человек моим словам не верит, сам себе причиняет зло и другим показывает дурной пример?.. Я вас спрашиваю... Может быть, мне похвалить Жарина, благодарность ему вынести? — Все засмеялись. — Приходится заставлять вас подчиняться дисциплине другими средствами, наказывать приходится... Какого наказания заслуживает Жарин? Решайте сами.
Этого они не ждали, подумали, что Анатолий шутит. Кто-то усмехнулся, подтолкнул локтем соседа.
— Как это — сами?
— Когда я разбираюсь, могу ошибиться. Вам виднее, кто прав, кто виноват. Вот и решайте.
Предложение было слишком лестным, чтобы за ним не скрывалось подвоха, но разглядеть его ребята не могли.
— Носаков! Как ты считаешь, нужно наказывать Жарина или пусть дальше себя разрисовывает? Пальцев-то еще много осталось.
— Не знаю, — после долгого раздумья сказал Носаков.
— Может, кто знает? Все отвели глаза.
— Никто. Ну что ж, я полагал, что с вами можно разговаривать как с разумными людьми, хотел многое доверить вам, но вижу — зря надеялся.
Заключенные решили, что интересная беседа кончилась и их опять отправят по камерам. А уходить не хотелось. Заговорили все сразу.
— Анатолий Степанович... Мы Жарина сами накажем. Вы нам скажите, что хотели.
— Наказывать в изоляторе может только администрация. Если наказывать вздумает кто-нибудь из вас, это будет не нарушение дисциплины, а преступление. Я обращался к вам за советом, чтобы вы определили меру наказания. И только! Понятно?
— Ясно. А что нам еще хотели сказать?
— Руководство изолятора хотело бы, чтобы вы не сидели весь день в камерах, а работали и учились.
В шумном всплеске радости ничего неожиданного не было. Анатолий себя не обманывал. Он знал, что ребят взбудоражило не желание трудиться, а возможность хоть на время покидать надоевшую камеру и нарушить томительное однообразие тюремного дня. Каждый из них уже прикидывал про себя, какую выгоду сможет он извлечь из этой затеи.
— Но прежде, чем допустить вас к работе, нам нужна уверенность, что не станете вести себя еще хуже.
— Не будем!
— Погодите. Если даже в камере вас не удержать от пакостей, то как нам уследить за каждым, когда вы будете за рабочими столами, за учебниками?
— Да не будем мы!
— Даже если я вам поверю, то какая у меня гарантия, что другие, кого здесь нет или кто придет завтра, не воспользуются нашим доверием себе же во вред?
Вопрос был слишком сложным. Все замолчали.
— Изменить распорядок дня можно только при одном условии: если все вы будете отвечать за каждого, а каждый — за всех.
Никто ничего не понял. Но заинтересовались.
— Как это?
— Очень просто. Все будете делать сами. Выработаем условия трудового соревнования. Каждую неделю представители первого этажа будут проверять, как выполняет обязательства второй этаж, и наоборот. У мастера возьмете сведения, кто как работал, учитель даст отметки по учебе. Вместе с воспитателем обойдете камеры, проверите чистоту, сохранность имущества. Тот этаж, который выйдет на первое место, получит право играть в настольный теннис, смотреть телевизор.
Восхищенное «ого!» вырвалось сразу у всех.
— Это не все. Каждого новенького вот на таком собрании актива вы вместе со мной будете знакомить с нашими порядками. Таким образом, даже когда вы уйдете отсюда, останутся ребята, которые будут следовать вашему примеру. Это станет обязательным правилом для всех. Понятно?
— Вроде понятно...
Они все еще не верили, что за неожиданным и соблазнительным предложением не кроется какой-нибудь злой умысел администрации.
— И это не все, — продолжал Анатолий. — Не забывайте, что каждый случай нарушения дисциплины потянет назад весь этаж, то есть причинит зло каждому из вас. Поэтому вы сами будете называть нарушителей, сами будете обсуждать их проступки и предлагать меру наказания. А дело воспитателя — согласиться с вами или нет. Согласны?
На этот раз уже никто не откликнулся. Обменялись шепотком, и вид у них стал такой, словно раскусили наконец начальство, заставили проговориться. Анатолий коснулся самого запретного. До сих пор они были убеждены, что враг у них один — администрация. Поэтому нужно держаться сплоченно, покрывать друг друга и карать предателей. И вдруг им предлагают выдавать своих, осуждать, наказывать, быть заодно с этой самой администрацией... Нет, такое не пройдет. Но и отказываться от пинг-понга, от телевизора, от возможности выйти из камеры и пообщаться с дружками — тоже не хотелось.