Анатолий посмотрел на Ксению Петровну как на постороннего, мешающего беседе человека.
— Вам этого не понять, а Игорь Сергеевич, я надеюсь, поймет.
— Я же просил тебя устроить свидание или самому передать письмо. Ты отказал, — напомнил Игорь Сергеевич.
— И теперь убеждаюсь, что правильно сделал, Ваше свидание с сыном, как и эта ваша записка, ничего, кроме вреда, принести ему не могут.
— Я должен внести ясность в свою позицию, — подал голос Афанасий Афанасьевич. — Ибо мне чужда и отвратительна всякая противозаконная деятельность, в какой бы форме она ни выражалась, пусть даже в нарушении правил тюремного режима. И в данном случае я полностью присоединяюсь к позиции Анатолия.
Афанасий Афанасьевич с осуждением посмотрел на жену и Игоря Сергеевича. Хотя он знал о сюрпризе, спрятанном в булочке, но в составлении письма участия не принимал, и с молчаливого согласия жены делал вид, будто все готовилось втайне от него.
— Ничего тут противозаконного нет, — упорствовала Ксения Петровна. — Поддержать мальчика морально в такую минуту — долг отца.
— Можешь ты понять, — со злым недоумением спросил Игорь Сергеевич у Анатолия, — что переживает отец, когда его сын в тюрьме, или ты дальше своих инструкций ничего не видишь?
— В такие минуты переживать мало, нужно еще думать, думать не только о сегодняшнем дне, но и о будущем своего сына, — ослабевшим голосом ответил Анатолий. Он устал от этого бессмысленного спора и не верил, что его поймут.
— О будущем я уж сам позабочусь, а ты ему сегодня помоги. Или не мешай по крайней мере.
Анатолий махнул рукой и вышел. Ксения Петровна с торжествующим страданием взглянула на Игоря Сергеевича: «Понял теперь, с каким зверем нам приходится жить».
15
Слухи о проекте Омза распространились и в школе, где работала Ольга Васильевна, и в университете, где учились ее бывшие питомцы, ныне — единомышленники, и в разных учреждениях, где этот проект громогласно рекламировал Марат Иванович. Поэтому Ольга Васильевна не удивилась, когда ее старая приятельница, служившая в районном отделе народного образования, Елена Николаевна Затульская, позвонила ей домой, попросила зайти и назвала при этом «госпожой министершей».
Встретились они, как всегда, улыбнувшись друг другу, поговорили о здоровье, о домашних делах. И только после этого, с некоторым трудом перешагнув порог неловкости, Елена Николаевна покопалась в деловой папке и протянула Ольге Васильевне несколько сколотых листов плотного машинописного текста.
— Познакомься, пожалуйста.
Месяца два назад Ольга Васильевна послала в один ведомственный журнал статью, в которой излагался набросок проекта охраны морального здоровья подрастающего поколения. Статью писали в несколько рук, рождалась она в спорах, и надежды на нее возлагались большие. Авторы были уверены, что ее напечатают «в порядке обсуждения», и тогда непременно у них найдутся союзники.
И вот теперь перед Ольгой Васильевной лежало короткое письмецо, адресованное редакцией журнала роно, и длинная рецензия, нашпигованная цитатами. Ольга Васильевна прочитала первые строчки, заглянула в конец и увидела подпись: «Доцент Воронцов».
— Странно, — сказала она, — вместо того чтобы ответить авторам, журнал почему-то прибег к твоей помощи.
Все так же мило улыбаясь, Елена Николаевна ответила примирительно:
— Что ж тут странного, Олечка? Ты — работник нашей системы. Естественно, что редакция поставила нас в известность, чтобы мы могли...
Елена Николаевна не сразу нашла окончание фразы, и Ольга Васильевна ей помогла.
— Провести среди меня работу?
Елена Николаевна рассмеялась.
— Они ведь не знают, кто ты, думали, наверно, — молоденькая учительница, которой нужна идейная помощь.
— И ты тоже считаешь, что мне нужна идейная помощь?
— Ты не сердись и войди в мое положение. Земля полнится слухами о каком-то эксперименте. Чуть ли не целое министерство под твоей крышей...
— До министерства далеко, а эксперимент действительно ведется.
— Не грех бы поставить и роно в известность. Получается как-то неловко. Начальство запрашивает нас, а мы хлопаем глазами.
Когда-то в институте Леночка Затульская не отличалась ни способностями, ни усидчивостью. Но покладистый характер и уменье нравиться самым разным людям помогли ей не только получить диплом, но и без усилий, безобидно для окружающих продвигаться по административной лестнице.
В бытность свою директором школы она приобрела должную солидность, в голосе ее появились даже властные интонации, но умения ладить с людьми она не утратила. Очень ценила в ней Ольга Васильевна искреннюю любовь к детям.
Как ни старалась сейчас Елена Николаевна вести беседу в тоне близкого человека, Ольга Васильевна почувствовала себя в роли допрашиваемой, и это ее оскорбило.
— Не понимаю, почему я должна докладывать роно о моих занятиях, не имеющих прямого отношения к школе?
— Я, Олечка, твоей статьи не читала, но, судя по рецензии, речь идет не о твоих личных интересах. Ты наша учительница и затеваешь что-то...
— Это не затея, а очень серьезное дело.
Сама того не желая, Ольга Васильевна увлеклась и повторила то, что уже не раз говорила другим. Елена Николаевна не зажглась от ее огня и поняла все как-то по-своему. Складка озабоченности перечеркнула ее чистый лоб.
— Это даже серьезнее, чем я думала, — сказала она задумчиво. — Ты вовлекаешь столько людей... Ни с кем не согласовав...
— Господь с тобой! — воскликнула Ольга Васильевна. — Что я должна была согласовывать?
— Ну как же! Получается какая-то анархия. Если в каждой частной квартире будут создаваться министерства... К чему это приведет?
— К чему, например?
— Ведь это вопрос государственного устройства. Такие проблемы решаются в Совете Министров, в Верховном Совете.
— Но кто-то подсказывает Совету Министров, или ты полагаешь, что я не имею права иметь свое мнение по вопросу государственной важности?
— Ну, зачем ты так говоришь? Конечно, имеешь. Но вовлекать десятки людей, собирать у себя дома... Неужели ты не понимаешь?
— Представь себе, не понимаю. Разве дело, в которое я вовлекаю, плохое? Разве мы не стараемся помочь нашему государству? Разве мы от кого-нибудь скрываем свои намерения и мысли? Тысячи людей десятки лет ломают головы над этой проблемой, пишут статьи, книги, спорят, ищут. И мы ищем. Что ж тут плохого?
Елена Николаевна всегда проигрывала в спорах с Ольгой Васильевной, и сейчас не могла убедительно обосновать то тревожное чувство, которое у нее возникло. Она не пыталась вникнуть в суть затеянного эксперимента. Ее беспокоила форма. Такая самодеятельность, по ее мнению, не могла понравиться тем влиятельным людям, которых Елена Николаевна побаивалась. И то, что Ольга Васильевна все ей рассказала, еще больше усложняло положение. Теперь Елена Николаевна должна была определить свое отношение к этому делу, а определить она могла, только доложив обо всем начальству и узнав его мнение. Но многое зависело от того, как доложить. Если бы Ольга Васильевна не была своим человеком, к которому она всегда хорошо относилась, все было бы проще. Можно было бы докладывать, опираясь на рецензию, с недоумевающим осуждением. Но заранее представлять старую подругу в невыгодном свете не хотелось. Это выглядело бы как донос. Однако и умолчать о слышанном, о собраниях и дискуссиях, которые происходят на квартире учительницы, тоже никак нельзя. В случае чего, будешь выглядеть кем-то вроде соучастницы. Поэтому в голосе Елены Николаевны прозвучало искреннее волнение, когда она наклонилась над столом и коснулась пальцами локтя Ольги Васильевны.
— Пойми меня, Оленька, правильно. Я ни одной минуты не сомневаюсь, что все задуманное тобой — честно и благородно. Я даже допускаю, что твой эксперимент может принести некоторую пользу. Но, дорогая, нельзя же так. В какое положение ты ставишь меня?