— Скажите нам, пожалуйста, ее адрес.
— Пожалуй, я не вправе этого делать, — ответил я не без внутреннего колебания. — Но даю честное слово, что попытаюсь уговорить Нину вернуться к вам. Не позже чем завтра.
До отдела милиции было довольно далеко. Я преодолел в себе искушение впрыгнуть в проходящий трамвай. После разговора с Крамаренко необходимо было подумать, а это я по старой школьной привычке лучше всего делал, когда шел пешком. А подумать было о чем. Вполне может быть, что супруги Крамаренко действительно не знают или не помнят больше того, что они мне сообщили. Но украдкой брошенные друг на друга взгляды, напряженное выражение лица Веры Петровны подсказывали мне, что они знают что-то, чего мне знать, по их мнению, не нужно. И объяснение этому их странному поведению могло быть только одно — они боятся, что Нина найдет своих родителей, не хотят этого. И если я не ошибаюсь, если это действительно так, то нехорошо это, непорядочно, нечестно. Их надо убедить, пристыдить, наконец.
Надо?!
Это вы так решили, товарищ Николаев?! А ведь вы, если не ошибаюсь, самый деликатный сотрудник паспортного отдела?! Пристыдить! Неплохо вы начинаете свою деятельность в милиции. Ну-ка, подумайте, пораскиньте мозгами. Может быть, тогда вы поймете, что супруги Крамаренко — очень несчастные люди.
Василий Степанович и Вера Петровна Крамаренко пережили страшную трагедию — потеряли маленькую дочь, и, как здесь ни крути, как ни ссылайся на объективные обстоятельства, они всегда будут думать, что в смерти девочки виноваты они сами. И мысль об этом, сознание своей вины будет жечь их всю жизнь. Нина заменила им дочку. Они любили ее ничуть не меньше, чем когда-то любили погибшую Олю. Нужно быть слепым, чтобы не заметить этого. Супруги Крамаренко изменили образ жизни, отказались от старых знакомых, чтобы только девочка никогда не узнала, что они не настоящие ее родители. А почему, кстати, не настоящие?! Моя мама всегда говорила, что родить — дело нехитрое. Воспитать — вот что действительно трудно. И за это родителям нужно быть благодарным всю жизнь. И, кстати, хотя Василий Степанович и не отец Нины, а характером она, мне кажется, как раз в него. Вот и рассуждай потом, кто настоящие родители, а кто нет. Теперь в семье Крамаренко новая беда — ушла Нина и неизвестно — вернется ли она. Если найдет родителей, так точно не вернется, а что они за люди и хорошо ли ей будет с ними — это еще вопрос.
И все-таки, если Крамаренко что-нибудь знают, что может пролить свет на это дело и облегчить наши поиски, они должны, обязаны об этом сообщить, но заставить их мы не можем, а поэтому единственная ниточка, которая нам остается, — это бывший секретарь райисполкома Н. Сметанина.
Узнать, где она живет и работает, оказалось делом очень простым. В первом же киоске горсправки мне дали интересующие меня сведения. Я позвонил в школу-интернат, где Наталья Георгиевна Сметанина работала директором, договорился с ней о встрече и уже почти к вечеру, до ниточки промокший от разразившегося ливня, добрался наконец до своего отдела.
Толстенькая Галка, секретарь Курилова, сказала, что меня уже час дожидается какой-то старик.
Самой Галке было восемнадцать, и ей все казались стариками, я тоже в ее представлении был мужчиной средних лет, так что в смысле оценки возраста доверять ей не стоило, но все равно я не мог понять, кто же ждет меня в такое позднее время. Гадать мне, впрочем, пришлось недолго. Уже с лестничной площадки я увидел идущего мне навстречу Василия Степановича Крамаренко.
Он был так же мрачен и насторожен, как при первой нашей встрече.
— Не удивляйтесь, что я пришел, — сказал он, предупреждая мой первый вопрос. — Мы нечестно поступили по отношению к Нине. Если девочке будет хорошо в новой семье, я и моя жена не станем у нее на пути. Я принес кое-что, это должно помочь вам в ваших поисках.
С этими словами он положил на стол старенькое, выцветшее от времени и частых стирок ситцевое детское платьице и маленький, с трехкопеечную монету медальон из желтого металла, очевидно золотой.
— Когда Нина попала к нам, все ее имущество состояло из крохотного газетного свертка, в котором, когда мы его развернули, было это самое платьице, а в одном из карманов — медальон. Возможно, внутри медальона была какая-нибудь записочка, но до нас она не дошла. Замок уже тогда был не в порядке. А вот на подоле платьица, — он вывернул его наизнанку, — нитками вышиты какие-то буквы.
О такой удаче я не мог и мечтать, и, как видно, это отразилось на моем лице, так как Василий Степанович счел необходимым умерить мою радость.
— Мы обнаружили эти буквы случайно и слишком поздно, когда они уже обветшали и порвались. Так что определить, что это за буквы — Н. П., И. Р. или П. Н. — сейчас почти невозможно. Ну да сами потом посмотрите и убедитесь...
Это уже было что-то. По крайней мере, с этого можно было начинать! Кроме всего прочего, я был рад, что Крамаренко оказались такими благородными людьми, и стал горячо благодарить Василия Степановича, но он мгновенно пресек мои излияния.
Я понял, что моя благодарность унизительна для него, что сделал он это вовсе не ради меня, а ради Нины, которую он, что бы ни случилось, считает и будет считать своей дочерью.
Оставив мне медальон и платьице, он повернулся и пошел, высокий, худой старик, гордый и сильный, несмотря на все пережитое.
Я бережно спрятал медальон, маленькую золотую коробочку, напоминавшую старинные часы. Было бы опрометчиво возлагать на эту безделушку большие надежды, но и пренебрегать ею тоже нельзя.
А вот платьице сильно разочаровало меня. Людям моего поколения довелось посмотреть много недублированных фильмов. Я помню, как иногда титры на экране совершенно терялись на ослепительно-белом платье какой-нибудь кинозвезды и как зрители свистели и топали ногами, хотя механик тут был абсолютно ни при чем. Я вспомнил об этом, когда рассматривал детское платьице Нины. Красные нитки, которыми были вышиты на подоле инициалы, сливались и были почти неразличимы, но самое худшее заключалось в том, что буквы эти порвались, и экспертам еще предстояло хорошенько подумать над их расшифровкой. Лично я склонялся к мысли, что было вышито Н. Ш.
5
Школа, куда я в условленное время пришел на встречу с Натальей Георгиевной, мало чем отличалась от школ, в которых мне пришлось учиться. Длинный, дважды поворачивающий направо коридор, десятки зашторенных стеклянных классных дверей, на стенах портреты ученых, карты, таблицы и прочие наглядные пособия. Чинная, спокойная, ничем не нарушаемая тишина...
Не успел я пройти и половины коридора, как прозвенел звонок на перемену и с криком и топотом, от которого задрожало здание, из многочисленных дверей в коридор повалили толпы мальчишек и девчонок.
Пожалуй, я зря надел милицейскую форму, она вызвала ко мне слишком большой интерес школьников. Младшие окружили меня со всех сторон, до предела осложнив мое продвижение по коридору, старшие вели себя сдержаннее и солиднее. Но именно кто-то из старших, я отчетливо услышал это, довольно громко спросил:
— Что случилось?
Конечно! Если пришел милиционер — что-то должно было случиться. Ведь так просто мы не ходим. Я не жалуюсь, но о милиции частенько вспоминают только тогда, когда происходит что-то неприятное — где-то что-то воруют, кто-то кого-то убивает. Не нужно обращаться в милицию, и слава богу, значит, все в порядке. А есть такие матери, которые говорят Вове, Пете, Сереже: «Ну-ка, доедай кашу, а то позову милиционера и он тебя заберет».
Моя мама говорит, что я люблю преувеличивать. Может быть. Но ведь Нина Крамаренко пришла за помощью не куда-нибудь, а именно в милицию...
Наталья Георгиевна — высокая, полная пожилая женщина в черном глухом костюме, похожая на чопорную классную даму из дореволюционной гимназии, кажется мне важной, сухой и недоступной, но как видно, старшеклассники, окружившие ее, придерживаются другого мнения. По крайней мере, я твердо убежден в том, что директор не обязан целую перемену выяснять с ребятами, почему их сборная волейбольная команда не выиграла кубок района. Ребята убеждали ее, что виновато в этом неправильное судейство, а Наталья Георгиевна не менее горячо утверждала, что их подвела плохая вторая передача.