— Ну ладно, — сказала она наконец, — доспорим на следующей перемене, а сейчас давайте-ка по классам.
— Это с вами мы договаривались о встрече? — обратилась она ко мне.
Я объяснил ей причину своего прихода.
— Значит, из-за меня Нина узнала, что Крамаренко не настоящие ее родители, — огорчилась Наталья Георгиевна.
— Не будете же вы винить себя за письмо, написанное тринадцать лет назад?! — сказал я.
Сметанина немного подумала, а я достал блокнот и ручку.
— Я хорошо помню Нину. Это была маленькая девочка в ситцевом платьице, самая маленькая из всех детей, которые в те годы прошли через мои руки. Ей было что-нибудь около года, она только-только начала ходить. Девочку привела ко мне старушка.
Старушка эта в августе сорок первого года ехала к нам в Энск, а точнее, под Энск, где жила ее дочь. На большой узловой железнодорожной станции — какой, я уж сейчас не помню, подробности можно разыскать в архивах тех лет, — она должна была сделать пересадку, но достать билет в Энск не смогла. Вы, наверное, представляете себе, что тогда делалось на более или менее крупных станциях. С одной стороны шли грузы и воинские эшелоны, с другой — поезда с эвакуированными. Шум, гам, неразбериха, очереди в кассах, толкучки, скопления беженцев. Напрасно протолкавшись целый день в очередях, старушка пробилась к дежурному по станции и стала умолять его о помощи. Билет ей дали, но, в свою очередь, попросили об одолжении:
«Вы едете в Энск? Там есть детские дома. Возьмите с собой девочку, которую мы сняли с московского поезда. По дороге от поезда отстала ее мать или бросила ребенка, точно мы не знаем. Мать могла и погибнуть, потому что поезд в пути все время бомбили. Но самое главное, что то место, где, как уверяют пассажиры, осталась мать девочки, занято немцами. Так что теперь нам до нее не добраться. Вот вам билет, возьмите девочку, поезжайте в Энск и сдайте там ребенка в детский дом».
Вот такую примерно историю рассказала мне старушка, и я еще не уверена, что она что-нибудь не напутала. Старушка была весьма почтенного возраста, к тому же плохо слышала. Только в условиях сорок первого года ей могли доверить крохотного ребенка, она и сама-то нуждалась в провожатом.
Кстати, дежурный, очевидно, тоже сомневался в том, что она чего-нибудь не напутает, и для верности дал ей записку, в которой написал все, что ему было известно о Нине. Но старушка в дороге записку потеряла.
— Наталья Георгиевна! Неужели вы не вспомните что-нибудь еще, что бы пролило свет на это более чем сложное дело?!
— Я больше ничего не знаю, — грустно сказала Сметанина после долгого раздумья.
— М-да, — вырвалось у меня. — Ручка мне, кажется, не понадобится.
И все-таки я подробнейшим образом записал рассказ Сметаниной. Наталья Георгиевна хорошо помнила Нину и все, что было с ней связано, но в самых общих чертах. Детали же, столь важные для меня, она поначалу никак не могла восстановить. Эпизод с Ниной — лишь один из многих аналогичных случаев в перенасыщенной событиями жизни Сметаниной — затерялся в ее памяти. Но огромное желание помочь девочке заставило Сметанину восстановить по крупицам все, что как-то было связано с Ниной. Маленький факт ассоциировался с какой-то подробностью, одно воспоминание накладывалось на другое... Наталье Георгиевне удалось вспомнить даже фамилию старушки и название пригорода Энска, куда она ехала к дочери.
Нечего и говорить, что уже на следующий день я отправился по указанному адресу.
— Но мама умерла десять лет назад, — сказала мне пожилая женщина, сама, вероятно, уже чья-то бабушка.
— А про девочку с московского поезда, которую она везла в Энск, ваша мама вам ничего не рассказывала?
Женщина задумалась.
— Вообще-то мама рассказывала много историй, которые она слышала в поезде, но я, к сожалению, мало что помню.
— Расскажите, что вы помните, — с надеждой попросил я.
— В сорок первом году, — начала женщина, — в Ленинграде выявляли неорганизованных детей, то есть детей, не находящихся в яслях, детских садах и детдомах, для эвакуации их из города. Кое-где родители сопротивлялись. Их приходилось убеждать, уговаривать. Воспитательницы обходили дом за домом, квартал за кварталом.
В одном из домов воспитательница услышала детский плач. Она определила, из какой квартиры он доносится, и вошла в нее. Дверь была не заперта.
На полу в прихожей сидела совсем махонькая девочка и заливалась слезами. Воспитательница кое-как успокоила ее, подождала с полчаса, но никто не пришел. Тогда она написала родителям записку на тот случай, если они вернутся, в записке указала адрес эвакопункта и забрала девочку с собой. Может быть, мама именно ее и привезла в Энск? А еще она рассказывала о девочке, мать которой отстала от поезда. Но эту историю я совсем не помню.
Я выслушал женщину не перебивая, но к концу ее рассказа голова моя окончательно пошла кругом.
— Как же в Ленинграде? — сказал я, пытаясь привести мысли в порядок. — Ведь речь все время шла о московском поезде?! И потом, как воспитательница могла увезти девочку, не выяснив, где ее родители?
— Мама могла перепутать, — сказала женщина, явно жалея меня. — В последние годы с ней это случалось. К тому же сделайте скидку на условия, в которых она ехала ко мне. Растеряться мог и более молодой и здоровый человек. Однако ведь и в московском поезде могла ехать девочка из Ленинграда?..
Последнее предположение женщины показалось мне почти невероятным.
6
По распоряжению Курилова я поехал в тот самый город, где старушка пересаживалась с поезда на поезд и где железнодорожники передали ей ребенка.
Отделение дороги размещалось в старом, конструктивистского типа доме, построенном задолго до войны. Сотрудники в нем работали в основном молодые. И надеяться на то, что они что-нибудь знают об интересующем меня эпизоде, было, пожалуй, легкомысленно. В архивах, которые мне с готовностью предоставили, я тоже ничего не нашел.
— Есть у нас один сотрудник, — сказал мне архивариус, когда, вконец расстроившись, я вернул ему очередную книгу, — который здесь работает чуть ли не с тридцатого года. Но, несмотря на возраст, память у него такая, что я сам часто к нему обращаюсь за помощью. Подойдите к Алексею Федоровичу с вашим делом. Чем черт не шутит! Может быть, он что-нибудь и вспомнит.
Я долго шел по горячим следам Алексея Федоровича. В одной комнате он недавно был, в другую только что заглядывал, в третью звонил, в четвертой его ждали с минуты на минуту. Это был как раз тот случай, когда можно было попытаться заранее, не видя человека, составить о нем представление. Я мысленно нарисовал себе чрезвычайно общительного, сухонького и легкого на подъем (иначе как бы он мог так быстро передвигаться?) старичка и, конечно, ошибся. В одном из бесчисленных коридоров меня остановил полный мужчина, далеко еще не старый, по крайней мере по внешнему виду. В правой руке он держал большой цветной платок, который почти не отнимал от покрытого испариной лба.
— Это вы меня искали? — спросил он. — Мне уже десять человек сказали.
— Я, Алексей Федорович. Как вы догадались?
Он довольно засмеялся:
— А я здесь всех знаю. Кроме того, мне вас описали.
— У меня к вам исключительно важное дело.
— Верю. Между прочим, молодой человек, неважных дел вообще не бывает...
Беспрерывно остря и каламбуря, он довел меня до большой двустворчатой двери с табличкой: «Главный инженер отделения» и, нимало не смущаясь, толкнул дверь и сказал поднявшемуся ему навстречу главному инженеру:
— Тимофей Сергеевич, ты разрешишь тут в углу устроиться? Мы не помешаем?..
Я встречался с людьми, обладавшими хорошей памятью. Среди моих школьных приятелей был один, который выиграл много пари, запоминая после одного прочтения и потом пересказывая слово в слово страницу какого-нибудь сложного текста. Но я не очень верил, что сидящий передо мной на диване человек может восстановить крохотный эпизод многолетней давности. И опять ошибся.