Общественность негодовала. Честные солдаты и офицеры, рискуя жизнью, в морозы и сильные ветры пробирались через горы, чтобы доставить помощь пострадавшему населению, а чиновники-спекулянты, получив, скажем, медикаменты и продовольствие, припрятывали их, потом перепродавали все это втридорога торговцам. Нашлось немало порядочных офицеров, которые, уличив воров и спекулянтов, арестовывали их, требуя наказания. Реакция властей не замедлила: одних офицеров понизили в звании, других просто уволили из армии.
Бесчисленны примеры того, как глубоко укоренилось воровство в среде афганского чиновничества. Некоторые дороги приходилось ставить под армейский контроль, чтобы обеспечить доставку продовольственных грузов в намеченные пункты. Так, дорога от Фарахруда на Фарах была перекрыта отрядами мотострелков. Они следили за тем, чтобы на нее не сворачивали автомашины с зерном, следовавшие от Кандагара через Фарахруд в Герат. Цены на зерно в голодном Фарахе были значительно выше, чем в Герате, и спекулянты из административных служб, шая это, заставляли водителей (одних — подкупом, других — угрожая оружием) менять маршрут.
В район Герата ушло 290 тяжелых грузовиков с продовольствием для пострадавших деревень. Однако, не доезжая Кандагара, караван «исчез». Расследование началось еще при Дауде. Вскоре выяснилось, что к этому причастны некоторые его родственники. Дело закрыли. Основные свидетели — два полицейских офицера и чиновник, сопровождавшие продовольственный караван, были найдены убитыми под Кандагаром. Их трупы были завалены камнями возле дороги.
Весь 1972 и первые месяцы 1973 года прошли под знаком нарастающего недовольства. В Кабуле, Шибергане, Кандагаре и во многих других городах то и дело вспыхивали забастовки и начинались антиправительственные выступления. Участники волнений требовали принятия мер против роста цен, спекуляции и коррупции, повышения заработной платы и проведения назревших социально-экономических реформ, особенно земельной. Все это привело к тому, что в ночь на 17 июля 1973 года прогрессивно настроенные офицеры свергли монархический режим.
Наша партия, — продолжал Кештманд, — отдает себе отчет в том, что осуществить намеченные социально-экономические преобразования очень и очень нелегко. Опыта по руководству политической и экономической жизнью общества у НДПА нет. Два месяца после революции — срок недостаточный. Строительству нового общества мешает нарастающее сопротивление свергнутых сил, находящих поддержку за рубежом. Иранскому шаху, под которым заколебалась почва, не до нас. Но вот Пакистан — иное дело. Мы располагаем сведениями, что исламабадские власти уже оказывают поддержку афганской контрреволюции, готовят диверсионные отряды и другие формирования для заброски на нашу территорию.
В середине мая они создали первый лагерь в поселке Варсак. Туда поселили группу афганских солдат и офицеров, дезертировавших из наших вооруженных сил. Такого же рода лагеря создаются и в других районах, пограничных с Афганистаном. По имеющимся сведениям, в качестве военных инструкторов там работают не только пакистанские, но и американские и египетские офицеры.
Буквально на днях нам стало известно, что президент Зия-уль-Хак провел секретное совещание с командным составом своих вооруженных сил, на котором обсуждались вопросы, связанные с участием пакистанской стороны в подрывных действиях против Афганистана. Участники этого совещания одобрили план мероприятий, направленных на то, чтобы афганская революция не могла завоевать симпатии пакистанской общественности.
Запад одобряет политику исламабадских властей. Он готов увеличить военную помощь самому Пакистану, а также оказывать поддержку силам свергнутого режима. Позиция Исламабада в отношении нашей страны становится все более враждебной, хотя мы и не даем повода для этого.
Кештманд на какое-то время задумывается, затем продолжает:
— Трудностей будет немало. Особенно, когда начнут осуществляться социально-экономические преобразования.
На этом моя беседа с С. А. Кештмандом закончилась.
…Вернемся к июльским дням 1973 года. Известие о падении афганской монархии застало меня в Карачи. Получив «добро» из редакции на поездку в Афганистан, я вскоре вылетел в Кабул. Самолет пакистанской авиакомпании доставил меня в Пешавар, откуда я должен был в тот же день лететь дальше, но уже на афганском самолете.
Однако вылететь из Пешавара в тот день не удалось. Шедший из Кабула старенький самолет «Дуглас» при заходе на посадку потерял высоту и плюхнулся, не успев дотянуть до посадочной полосы. К счастью, пассажиры отделались лишь легкими ушибами, но сама машина была сильно повреждена. Рейс на Кабул откладывался на неопределенное время. Афганская компания предложила пассажирам переоформить билет на следующий рейс — через неделю. Меня это не устраивало. Тогда администратор сообщил, что завтра из Пешавара на Кабул уходит пассажирский автобус с туристами. Если я пожелаю к ним присоединиться, то он поможет с билетом. «Примерно десять часов пути, и вы в Кабуле, — сказал он. — Удобно и не так уж долго».
Получив билет, я на такси добрался до гостиницы «Инд», помещавшейся в районе старого рынка, которому, если верить справочнику, как и самому городу Пешавару, более двух тысяч лет. Из окна номера на третьем этаже был хорошо виден большой двор, окруженный высоким глиняным дувалом. В этом дворе стояли приземистые каменные караван-сараи, тут же содержались лошади и верблюды. Все это напоминало далекие времена, когда сюда приезжали купцы из Самарканда, Бухары, Яркенда и Кашгара. В центре двора — облицованный гранитом громадный питьевой колодец. Пожилой чайханщик, натужно крутя колесо-ворот, вытаскивал металлическую бадью с водой. Я узнал потом, что этому колодцу несколько сот лет. До сих пор исправно служит, вода в нем и свежая и холодная. Вообще считается, что Пешавар стоит на «водяной подушке», расположенной на глубине до 300–500 метров.
Заснуть в ту ночь не удалось. К вечеру двор наполнился вооруженными людьми, одетыми в красные, зеленые и голубые длиннополые рубахи, такого же цвета широченные шаровары. В воздух взлетали разноцветные петарды, то и дело слышались возгласы, разносимые микрофоном: «Да здравствует Пуштунистан!», «Все пуштуны — братья!» Оказалось, что одна из пуштунских националистических организаций проводила митинг. Пакистанские полицейские, развалившись в креслах гостиничного холла, внимательно прислушивались к тому, что происходило во дворе. Из здания они не выходили.
Ранним утром я пришел на автобусную станцию. Передо мной стоял обшарпанный автобус марки, которую невозможно было установить. Капот весь во вмятинах, краска с него давно облезла. Борта машины разрисованы львами, раздирающими буйвола. Окна без стекол. Единственное, что отличало автобус от тех, которые ходили по Пешавару, — новые голландские ребристые покрышки.
Водитель, бородатый пуштун, одетый в темно-коричневую, до самых колен рубашку, с огромным пистолетом, заткнутым за ремень, руководил погрузкой багажа. Помощник водителя — килинар, босоногий, в потрепанном пиджаке паренек-хазареец лет шестнадцати привязывал тюки и чемоданы веревками к металлическому ограждению, шедшему вдоль крыши салона.
Моими попутчиками оказались европейцы-хиппи, молодые ребята в нестираных майках, грязных шортах. На ногах — стоптанные башмаки, кеды. Тут же суетились их подруги — нечесаные девчата в длинных, до самых пят платьях, напоминавших грязные мешки. От них исходил тошнотворный запах пота и табака.
Оглядев меня, водитель удивленно и с каким-то оттенком пренебрежения спросил:
— Сэр, и вы едете с этой компанией?
Ничего не оставалось, как объяснить, кто я, зачем и куда еду.
— Извините, если мой вопрос оказался бестактным. Этот драндулет зафрахтован только для хиппи. Думается, билет вам выдали по ошибке или просто всучили. Международный экспресс на Кабул пойдет послезавтра. Хотите, садитесь рядом со мной в кабине. От этих людей мы будем отгорожены стеклянной стенкой и не будем чувствовать их вони. Можете на меня положиться. Прошу в кабину.