Щука стушевался, озлобленно опустил глаза, слова Большого Лелика подмачивали его репутацию.
— Еще раз увижу между вами разборку, — воспитатель взглянул на Щуку, сосредоточенно сдвинув брови, — не приведи Господь, ты в ней будешь зачинщик, пеняй тогда, Командор, на себя!
Щукин, стиснув зубы, молчал.
— Комаров, — Большой Лелик посмотрел Валерке в глаза, как глядят честные люди. — Ради всех святых угодников, не окрысься, как некоторые здесь, — в голосе Большого Лелика прозвучало предостережение. Он тяжело поднялся с табуретки. — Марш все по комнатам.
Все разошлись, понимая, что это временное затишье. Понимал это и Большой Лелик, поэтому и бдил нас, как курица своих цыплят.
Первая наша с Валеркой ночь на Клюшке. Мы долго не могли уснуть.
— Пошли, — неожиданно проговорил Комар и рывком вскочил с кровати.
— Куда?
— К Щуке, — коротко отрезал Валерка. — Если не сейчас, то уже никогда.
— Что ты собираешься делать? — в горле у меня пересохло.
— Увидишь!
По дороге Комар кратко изложил свой план. Мы тихо пробрались в спальню Щуки. Все мирно похрапывали. Комар резко заскочил на кровать Щуки, зажал двумя руками ему рот и приставил к шее нож. Я уселся на Щукины ноги и блокировал их. Щука попробовал нас скинуть, бесполезно, мы держали его железно.
— Еще раз тронешь одного из нас хоть пальцем, зарежу, — хладнокровно произнес Комар. — Мне ничего не будет, кроме колонии или спецухи, — глаза Валерки лихорадочно блестели. — Для меня это санаторий, усек?!
Щука моргал перепуганными глазами.
— Ты не трогаешь нас, мы не трогаем тебя, идет?!
Щука вынужденно кивнул головой. Мы молча ушли из спальни. Щука крик не поднимал, боялся уронить свое командорское достоинство.
— Он нам этого не простит! — резонно заметил я, когда мы вернулись к себе и улеглись в кровати.
— Да, — согласился Комар, — но теперь он знает, что мы безбашенные, можем за себя постоять.
Если меня спросить, какие мои любимые школьные предметы, отвечу, не задумываясь: история и литература. Так, как вел историю Большой Лелик, так никто больше не сможет. Я знал, какие сигареты любил Сталин и Черчилль, какие спиртные напитки они обожали, какого роста был Петр Первый и размер его ноги, знал, что Григория Потемкина звали Циклопом, сколько и каких орденов было на парадном мундире у великого Суворова, хотя сам он был от вершка два горшка. Мы с Большим Леликом изучали историю деяний человеческих. После его уроков обыкновенный учебник истории был полон грохота сражений, шепота дипломатии, куртуазности придворного поведения. Иногда вся жизнь мира проплывала в моем сознании одним человеческим лицом.
Когда же я вспоминаю литературу, то в голову приходят не произведения Толстого, Достоевского, Тургенева, совсем не они. В голову приходит Пенелопа.
Никто не помнил на Клюшке, кто первым так странно назвал учительницу русского языка и литературы. Назвали — и все: Пенелопа, она и в Африке будет Пенелопой. Ее панически боялись. Было что-то резкое и непривлекательное в характере учительницы. В классе она была высокомерна, холодна и сурова, но в то же время умела завладеть нашим вниманием, и мы слушали ее, раззявив от восторга и удивления клювы. Иногда она казалась счастливой. Заложив руки за спину, она ходила по классу и рассказывала. Казалось, ей безразлично, о чем говорить. В проведении урока важным для Пенелопы было ее собственное настроение. Однажды, в период меланхолии, она с таким увлечением рассказывала личную жизнь Сергея Есенина, с его страстями, любовными похождениями и переживаниями, словно была его соседкой по кровати, хотя в программе Есенина и в помине не было, но ей хотелось нам рассказать о нем, а не о Салтыкове-Щедрине. В другой раз ее прошибло на анекдоты. Смех стоял невообразимый, внезапно Пенелопа опять сделалась холодной и суровой. Этих переходов мы больше всего и боялись. Пенелопа пугала всех своей непредсказуемостью. Никто не знал, сколько ей лет, потому что возраста она была неопределенного. Когда она пребывала в хорошем настроении и приличном прикиде, казалось, что ей до сорока; в обычные будничные дни, что ей уже далеко за пятьдесят, особенно, когда она злилась и хмурила свой высокий морщинистый лоб. Плечи у нее были слегка сутулые, волосы темные, некрашеные, глаза карие.
В поселке Пенелопу считали женщиной с завихрениями и старались без надобности не связываться. У нее была одна страсть — она была помешана на гороскопах. Безоговорочно им верила и накопила их у себя огромное количество.
Наши отношения с Пенелопой не заладились сразу, и причиной была наша с ней звездная несовместимость. Первая же наша встреча с Пенелопой оказалась громкой и скандальной. После двух спаренных уроков физкультуры, трехкилометрового кросса, все, возбужденные, ввалились в класс, где уже за столом сидела Пенелопа. Худая, с жирными черными волосами, стянутыми в тугой пучок на затылке, она всегда ходила на работу в одной и той же юбке. Ее небольшой гардероб из трех кофточек все уже давно знали наизусть. Если на ней серая в синий горошек кофта, значит, всем кранты; если бордовая — жить можно; ну, а если кремовая — жизнь просто прекрасна. Сегодня на Пенелопе была серая в синий горошек кофта. Все сразу заметили раздраженный вид учительницы, словно она проглотила лимон.
— Господи, — взмолился Чапа, костлявый пацан, очень похожий на крысу, — как я ненавижу Пенелопу.
— На литературу, как на похороны, — язвительно пошутил Зажигалка.
В этот момент голосисто раздался на три этажа звонок, в классе мгновенно воцарилась звонкая гробовая тишина. Я с интересом глядел на притихший класс, и в голове вырисовывалась чудненькая картина: “Тиха украинская ночь…” — это Николай Васильевич очень точно и достоверно описывал наши уроки с Пенелопой.
— Открыли тетради, учебники закрыли, они не для вас написаны, — замогильным голосом командовала учительница, продолжая проверять тетради.
Щука, сидевший за одной партой с Никитой Смирновым, периодически толкал рукой в плечо впереди сидящую Щеглову и что-то ей шептал. Он хотел не то рассмешить, не то поразить ее своим остроумием. Щеглова громко засмеялась, глаза ее возбужденно засверкали. Щука с удовлетворением откинул голову назад. Его рыжие непослушные кудри, раскиданные в разные стороны, напоминали взрыв на макаронной фабрике.
Смирнов угрюмо и молчаливо слушал болтовню друга с каким-то странным неодобрением, периодически смотрел на хохочущую Щеглову.
— Щукин со Щегловой, угомонитесь, — предостерегла учительница.
— Белла Ивановна, — лицо Щуки резко преобразилось и стало чересчур серьезным. — Это не я, это Щеглова ко мне пристает и мешает.
— Щеглова, что, уж замуж невтерпеж? — ехидно заметила Пенелопа, закрывая последнюю тетрадь.
Класс разразился хохотом, Щеглова сконфуженно опустила голову, она никак не ожидала такой заподлянки от Щуки и сердито выпалила:
— На себя посмотри в зеркало. Нашелся мне, принц датский.
— Смотри, Щеглова, подберут парня, подберут, — старческим голосом сымитировал голос деда Матвея Каблук с первой парты, чем вызвал в классе новую волну живого смеха.
— Хватит разводить балаган, — раздраженно остановила смех Пенелопа. — Как у меня от вас болит голова.
— Белла Ивановна, как же она может болеть, это же кость? — съязвил Щука, но лучше бы он этой плоской шутки вообще не говорил.
— Это у тебя, Щукин, в голове кость, — взорвалась Пенелопа, — и мы здесь пришли не твои мозговые косточки обсасывать, понятно?! — Она сурово посмотрела на класс. — День у меня эмоционально нестабильный, так что не выводите меня из терпения, особенно Козероги, Девы и Близнецы.
Намек всем был более чем понятен. Сегодня Пенелопа не будет трогать тех, кто родился под этими созвездиями. Им мысленно добрая половина класса здорово позавидовала, остальные напряглись. На прошлом уроке Пенелопа задала выучить домой кусок текста из “Мертвых душ” Гоголя. Он, к сожалению, оказался слишком длинным. Многие просто не открывали учебник на самоподготовке, потому что через два дня долгожданные каникулы и нужен им этот Гоголь, как собаке стоп-сигнал.