И все. Ну, не считая ребенка, ее няни-кормилицы с собственным малышом, Павловны и Еремея. И беременной девки, которая явно никак не актив, а источник проблем.
С этим ясно. Теперь надо обойти дом и двор, хозяйственные постройки, всякие сараи, амбары, погреба. Скотный двор? Он тут есть? Гумно?
Уф-ф-ф… я любила русскую историю, довольно много знала когда-то о девятнадцатом веке. И о промышленности, и о другом всяком. А вот сельское хозяйство как-то меньше меня интересовало. Но, думаю, разберусь.
Да, кстати, есть еще одна проблема. Мелкая по сравнению с прочими. И даже, похоже, решаемая. В какой век меня занесло — понятно. Остается выяснить, в какой год. Настенных календарей я пока не обнаружила.
Придётся применить такой ресурс, как память Эммы Марковны. Вспомним-ка недавние исторические события…
Ну да, незадолго до того, как пришлось бедной барышне с ребенком на руках бежать из Санкт-Петербурга, стало известно, что Наполеон сбежал с острова Эльба, высадился во Франции, без единого выстрела ее захватил, правил сто дней. Все закончилось под Ватерлоо, там выстрелов хватало. Потом император немного пометался по Франции, забежал на английский корабль, а его отвезли на остров Святой Елены, такой далекий, что там и в XXI веке нет сотовой связи.
Про поражение и ссылку Бонапарта Эмма Марковна узнала в дни отъезда из Питера. История такая, что в любом стрессе запомнишь.
Значит, у нас 1815 год. Связанный не только с судьбой Наполеона, но и с очень интересным природным катаклизмом. Надо бы о нем вспомнить. А пока — продолжить ревизию.
Глава 8
Время шло к вечеру, но на дворе было достаточно светло, и я решила продолжить ревизию. Сообразила, что дорожные туфли лучше было бы поберечь. Барышня Эммочка, в порыве интуитивного скопидомства, прыгнула с моста разувшись, и от воды они не пострадали. Значит, надо и мне позаботиться.
Павловна задачу поняла и минут через десять притащила мне стоптанную, по ее ворчанию, «не барскую» обувь, которую она назвала ко́ты. Разбитые полусапожки, видимо, принадлежали старой барыне, маменьке Эммы. Они постоянно пытались свалиться с ног, но при медленном шаге держались, а делать ревизию бегом я и не собиралась.
Просветы бывают в самых густых тучах. Оказалось, при усадьбе имелась баня, причем относительно новая. Оставалось понять, как пустить ее в эксплуатацию. Павловна объяснила, что распорядиться должна Иванна, супруга старосты.
Потом мы свернули на скотный двор. Мое появление совпало с возвращением скотины с выпаса, я насчитала восемь коров. Судя по стойлам, коровник предназначался для гораздо большего стада. Тощих и грязных овечек сосчитать не удалось, но их было десятка три. В свинарник я заглянула издали. В грязи страдали какие-то несчастные существа, которых можно было назвать эталоном антисанитарии, но никак не сытости и жирности.
Чуть больше порадовала конюшня. Если она и была недавно Авгиевой, то в ней уже появился свой Геракл — Еремей. Под его руководством двое пареньков расчистили пешеходную дорожку и приступали к стойлам.
— Я, барыня, — приветствовал меня кучер, — щец похлебал да и делом занялся. Обленился народец-то, да я им рассказал, что вы крутеньки и за вами взгреть дело не станет.
Я улыбнулась, поблагодарила кучера. Что же касается материальной части, тут радоваться было особо нечему: пять лошадок, из них две — те, что были запряжены в нашу кибитку.
Из конюшни Павловна повела меня на гумно. Судя по шуму, там еще работали. По дороге мы заглянули в возок и убедились, что Ариша, тайком накормленная щами и укутанная в Еремеев тулуп, пригрелась и уснула, вытянувшись вдоль лавки.
Ну и слава богу. Вечером приведу ее в комнаты, а там посмотрим.
Что такое гумно, я помнила туманно. Вроде бы сарай, где сушат и обмолачивают снопы. Пшеницу. Так ведь? Что-то смутное вертелось в голове насчет ям, в которых должны гореть костры, а над ними, стало быть, и сушат все это хлебное добро.
Костров я не нашла. Зато вляпалась в грандиозную и очень липкую грязную лужу. Что в поместье имелось в достатке, так это глина. Вперемешку с коровьим навозом и еще какой-то дрянью.
— Барышня! — в голос возопила Павловна, обнаружив, что я едва не потеряла в глубинах этого богатства обувь. — Да куда ж вы! Вот туточки надо, бочком… Ироды проклятые, до чего довели! Бездельники! Хлебогады!
Из лужи она меня выудила, и на гумно мы попали. И там я нашла двоих тощих мужиков с цепами и старосту, судя по всему пьяного в зюзю, мирно спящего на ворохе соломы. В одних мешках, из более крепкой ткани, было зерно, в других, не столь надежных, — какой-то растительный сор, явно нужный для чего-то.
Может, я еще не научилась пользоваться сознанием барышни, может, она с этими остатками не сталкивалась, но пришлось посоображать самой. Это же мякина, или полова, — то, что остается после обмолота. Ею можно кормить скотину, предварительно запарив, или подмешать в хлеб.
М-да… а вот интересно. Если соединить грязь из лужи, солому, тот самый навоз, известь и вот эту мелкую колючую субстанцию, оставшуюся после обмолота… хм.
Я взяла горсточку мякины, растрясла по ладони, стала глядеть. И сама почувствовала на себе пристальный взгляд.
Э-э, а староста не так-то и пьян. Может, и не пьян вообще. И в мои-то времена пьяных жалеют, а раньше была социально приемлемая форма неадекватности. Супруг мой говорил, что по дореволюционному законодательству при любом преступлении состояние алкогольного опьянения считалось смягчающим обстоятельством. Потом, при советской власти, наоборот, отягчающим.
Ладно, мне сейчас эта историческая юриспруденция не нужна. Мне нужно сделать ревизию ресурсов, как материальных, так и трудовых. Уж барыня точно не должна руками в грязи возиться.
— Селифан, — сказала я максимально участливо, — спать не жестко?
Староста открыл глаза и посмотрел на меня ошарашенным, но, как я и предполагала, вполне трезвым взглядом. Такого заботливого обращения он не ожидал.
— Ась? — удивленно сказал он. — Не гневайтесь, барыня, простите мужика, уморился с утра.
— Как поработали сегодня, сколько намолотили? — спросила я.
— Да народ сегодня-то не очень к работе охоч, в канун-то праздника, — ответил староста.
Ох, Эммочка, вот тебе и задачка. Какой праздник-то? Ошибешься — не то что разоблачат, но будут считать совсем полоумной барынькой, оставившей рассудок в столицах.
И тут я вспомнила пару народных примет. Придется рискнуть.
— Старая негодная яблоня в саду найдется — срубить и печи в доме протопить, чтобы зимой тепло было?
— Найдется, найдется, — кивнул староста. — Сейчас распоряжусь.
Я улыбнулась — угадала. Это Покров. Ну что же… зато посмотрю на всех своих крестьян разом — они ведь придут в церковь.
— Ты мне вот что скажи, — я напрягла память, что-то выудила из детского опыта Эммочки, что-то из читанной классики русских писателей, — сколько четвертей ржи намолотили? Каков урожай? Заготовлено ли сено на зиму для скотины? Что на птичьем дворе у нас? На огородах? Капусты нарубили на зиму?
Селифан в ответ на каждый вопрос только моргал. Кажется, он не ждал от меня таких хозяйственных знаний. Барынька из самой столицы, да после института, что она может понимать в крестьянских делах? Тут он был неприятно поражен. Более того, даже Павловна у меня за спиной озадаченно крякнула. А я продолжала, не давая им опомниться:
— Девки в поместье чем заняты? Птичницы и скотницы где? Почему в конюшне один Еремей распоряжается, где здешний конюх?
Лицо старосты напоминало экран компьютера, когда после перезагрузки одновременно выскочили несколько обновленных приложений. Здесь были и растерянность, и злость, и страх.
Впрочем, немного погодя загрузилась программа «добродушно-глуповатый, но старательный».
— Вы уж звиняйте, барыня, — сказал он, — рад бы вам ответить, кабы готов был. Хлеба — десять четвертей намолочено, можете сами в амбаре поглядеть. Сено… не очень, дождливое лето выдалось. Сколько смогли — взяли. Капуста уродилась, ее девки после Покрова рубить примутся. Сейчас-то они к празднику готовятся. Я им работы задам.