Саулино. Что вы хотите этим сказать?
Себасто. Эти трусы желали уклониться от труда давать основания вещей и избежать обвинений в косности, завидовали деятельности других и стремились казаться лучшими. Они не довольствовались сокрытием собственной низости и не были в силах итти вперед или бежать наравне с другими или сделать что-нибудь свое, чтобы не нанести ущерба своему пустому самомнению, состоящему в признании скудости мышления, своей грубости чувств и слабоумию. Чтобы показать, что другие не в состоянии судить об их собственной слепоте, они стали обвинять природу и вещи, которые они плохо себе представляли; их критика мало затрагивала догматиков; ведь в противном случае они были бы вынуждены открыто выставить для сравнения свое верное постижение, что должно было бы породить лучшую веру, пособив лучшему пониманию в умах тех, которые наслаждаются созерцанием вещей природы. Но таким образом первые, воздерживающиеся, при меньшем труде и уме, не рискуя потерять кредит, желая казаться умнее других, говорили, что ничего нельзя определить, потому что все непознаваемо, поэтому, по их мнению, те, которые считают, что они понимают, и которые говорят утвердительно, - бредят грубее, чем те, которые не понимают и не говорят. Вторые же, пирронисты, чтобы казаться архимудрыми, говорят, что в еще меньшей степени можно понять то, что воздерживающиеся считают доступным пониманию, - именно то, что ничего нельзя ни определить, ни познать. Так что там, где воздерживающиеся поняли, что другие, думавшие, что они понимали, - не понимали, - там пирронисты поняли, что воздерживающиеся не поняли, понимали или нет другие, когда они думали, что они понимали. Но что остается прибавить в пользу их мудрости, так это то, что мы знаем, что пирронисты не познали того, что воздерживающиеся не познали того, что догматики не познали того, что они думали, что познали. Таким-то образом все более и более идет, нарастая с легкостью, эта благородная лестница философий до тех пор, пока наглядно не будет сделан последний шаг к вершине философии и самому лучшему созерцанию существа тех, которые не только не утверждают и не отрицают того, что они знают или не знают, но и этого не могут утверждать или отрицать. Отсюда вытекает, что осел - самое божественное животное, и ослиность, его сестра, есть подруга и секретарь истины.
Саулино. Если бы то, что вы говорите для оскорбления и в гневе, вы сказали бы обдуманно и всерьез, я сказал бы, что ваш вывод превосходен и что вы достигли той цели, которой не достигали многие, далеко отставшие от вас, догматики и многие академики, участвовавшие в дискуссиях.
Себасто. Теперь, когда мы пришли к этому, прошу вас объяснить мне, при помощи каких доказательств академики отрицают возможность вышеназванного постижения.
Саулино. Я предпочел бы, чтобы об этом вам рассказал Онорио: так как он перебывал в ипостасях столь многих и столь великих знатоков внутренностей природы, то не лишено вероятности, что иной раз он мог быть и академиком.
Онорио. Да, я раньше был Ксенофаном из Колофона, который высказывался всегда и обо всем, что это не больше, как мнение. Но, отставив сейчас мои собственные мысли в сторону, я скажу относительно этого взгляда, что это всем известная мысль пирронистов. Они говорили, что для усвоения истины необходимо учение, а чтобы привести в действие учение, необходимы тот, кто обучает, тот, кого обучают, и предмет, который изучается, то есть учитель, ученик и искусство. Но из этих трех элементов не существует ни одного, который существовал бы на самом деле, таким образом, нет ни учения, ни усвоения истины.
Себасто. Прежде всего, на основании чего они говорят, что нет предмета учения или науки?
Онорио. Они говорят вот на каких основаниях. Всякая вещь должна быть или истинной или ложной. Если она ложна, то ее нельзя преподавать, потому что о ложной не может быть учения и науки, так как с тем, чего нет, не может ничего происходить и поэтому не может происходить также изучение его.
Если она истинна, то о ней тем более учить нельзя, ибо она или одинаково показывает себя всем, и поэтому о ней не может быть учения и, следовательно, не может быть никакого ученого, так как не обучают тому, что белое есть белое, лошадь есть лошадь, и дерево есть дерево. Или же она показывает себя всем по-иному и не одинакова, и в таком случае она может представлять собой только нечто мнимое и о ней можно образовать себе только мнение.
Кроме того, если то, что должно быть изучаемо или сделаться известным, истинно, то нужно, чтобы оно было изучаемо при помощи какой-нибудь причины или средства, кои должны быть или скрыты или известны. Если причина скрыта, то она не может сделать известным другие; если она известна, то необходимо, чтобы она была известна благодаря причине или средству; и, таким образом, рассуждая все дальше и глубже, мы увидим, что не достигнем и начала науки, если всякое знание дается посредством причины.
Кроме того, они говорят, что так как все существующее есть или телесное, или бестелесное, то необходимо, чтобы изучаемое принадлежало либо к одному, либо к другому роду. Но телесное не может быть изучаемо, потому что не может подлежать суждению ни чувств, ни интеллекта. Телесное, конечно, не подтверждается суждением чувства, ибо, согласно всем учениям и школам, тело состоит из большого числа измерений, оснований, различий и обстоятельств. Телесное не только не есть определенное свойство (акциденция), как объект познания для отдельного или общего чувства, но представляет собой состав и сочетание неисчислимых свойств и неисчислимых элементов - индивидуумов.
Но если даже признать, что тело есть нечто чувственно воспринимаемое, то оно вследствие этого не будет подлежать изучению или науке, потому что не нужно ни ученика, ни учителя для познания того, что белое есть белое и теплое есть теплое.
Не подлежит телесное также и суждению ума, потому что почти всеми догматиками и академиками признается, что объектом ума может быть только бестелесное. Откуда делается второй вывод, что не может быть того, кто обучает; и в-третьих, - не может быть того, кто может быть обучен; потому что, как мы видели, ученик не имеет того, чему обучаться или что усваивать, а учитель не имеет того, чему обучать и что преподавать. К этому присоединяется еще соображение. Обучение самого себя или обучение одним неученым другого неученого невозможно, потому что первый не менее второго нуждается в обучении.
Или если один, владеющий знанием, обучает другого, владеющего знанием, то и это было бы не всерьез, потому что ни тот, ни другой не нуждается в учителе.
Или же тот, который не знает, обучает того, кто знает, - это все равно, как если бы слепой захотел вести зрячего.
Если ни один из этих способов не возможен, значит, остается тот, когда знающий обучает того, который не знает; это же самое неудобное, что только можно вообразить себе при сравнении с каждым из трех других придуманных выше способов. Потому что не владеющий знанием не может стать знающим, когда не имеет знания, иначе произошло бы что он мог бы быть знающим, когда он не знает. Кроме того он подобен глухо-и слепорожденному, который никогда не может дойти до представления о звуках и о цветах. Оставляю в стороне то, что говорится в Меноне в примере о беглом рабе, который, явившись, не может быть узнан, если его не знали раньше. Почему по сходной причине думают, что нельзя получить нового знания или учения о подлежащих познанию идеях, но лишь одно воспоминание. Тем менее можно делаться знающим, когда уже владеешь знанием, потому что тогда нельзя сказать, что делаешься или можешь стать знающим, но что ты уже есть знающий.
Себасто. Как вам нравятся эти рассуждения, Онорио?
Онорио. Делая оценку подобных речей, я не стану их очень поддерживать. Довольно, если скажу, что они хороши, как некоторые травы хороши для некоторых вкусов.
Себасто. Но я хотел бы знать от Саулино (который так воспевает ослиность, как не может быть воспето никакое знание и умозрение, учение и наука), может ли ослиность быть у тех, которые не ослы; так сказать: кто-нибудь из тех, кто не был ослом, может ли сделаться ослом посредством учения и науки? Ведь нужно, чтобы из них или тот, кто обучает, или тот, кто обучаем, или как один, так и другой, или ни тот ни другой были бы ослами. Я говорю, ослом будет один тот, кто обучает, или же только обучаемый, или ни тот ни этот, или и тот и другой вместе. Ибо здесь, рассуждая тем же способом, можно увидеть, что никак нельзя обослиниться. Так что и об ослиности нельзя иметь никакого понятия, как и о мастерстве или науке.