Понятие и образ паломничества в рамках геономического / образно-географического подхода могут интерпретироваться гораздо шире, нежели в традиционных исследовательских (исторических, философских, психологических, теологических) подходах. Так, паломничеством может считаться не только путешествие, связанное с теми или иными религиозными установками, целями и практиками, но и любое путешествие, ориентированное экзистенциально-географически на достижение не только уже известных сакральных локусов, причем локусов не обязательно религиозного происхождения — это могут быть места рождения и жизни каких-либо выдающихся личностей, места важнейших исторических событий или загадочных явлений, условные пространства действия в тех или иных литературных произведениях и т.д.[9] Следует отметить, что в нашем толковании образ паломничества изначально, генетически опирается на безусловную ментальную возможность путешественника / путешествующего / паломника расширять первоначально предполагавшееся экзистенциальное пространство паломничества за счет конструирования новых знаковых мест. Иначе говоря, паломничество — это путешествие, самовоспроизводящее сакральные и мифические пространства, места и ландшафты; путешествие, обеспечивающее само по себе возможности новых, ранее неизвестных паломнику путешествий; своего рода — метапутешествие, в котором традиционное географическое пространство уже заранее ставится в контекст экзистенциальных пространств и экзистенциально-географических образов.
Как же происходит создание новых сакральных локусов и ментальное построение все новых и новых экзистенциально-географических образов, постоянно меняющих образно-географическую карту в ходе паломничества? По всей видимости, один из главных когнитивных ресурсов конструирования новых экзистенциально-географических образов — это наложение важнейших топосов внутренних, ментальных пространств[10] паломников на конкретный географический маршрут самого паломничества. Подобные процессы происходят или абсолютно интуитивно, исключительно благодаря душевным / духовным индивидуальным и групповым озарениям и видениям, или, наоборот, чисто автоматически, исходя из неких четких логических критериев (например, условное внешнее ландшафтно-географическое сходство внутреннего мнемотопа паломника / группы паломников с реальным, действительным местом, которое он проходит).
Предположительно определенный промежуточный ментальный продукт, своего рода образно-географическая «куколка», из которой немного позднее получается экзистенциально-географический «образ-бабочка»,— это локальный миф, локальная «обосновывающая история», позволяющая по-настоящему понять, почему паломник оказался именно в этом месте, и что ему здесь нужно[11]. Локальные мифы как бы поддерживают общее сакрально-географическое пространство паломника и паломничества, они — «несущие конструкции» в постоянно меняющемся облике строящегося и перестраивающегося на ходу «здания» — системы экзистенциально-географических образов, две основные психологические функции которых состоят в поддержании душевного / духовного равновесия паломника в ходе достижения святыни и «вписывании» заранее ожидаемых сакральных переживаний по достижению сакральной цели в уже готовые ментальные «ячейки», фреймы расширенного экзистенциально-географического пространства. Закономерности и особенности формирования локальных мифов, в том числе в процессе паломничества, требуют отдельного подробного исследования, однако в плане феноменологической аксиоматики совершенно ясно, что сакральные когнитивно-географические контексты[12] паломничества как бы диктуют выстраивание творимых паломником локальных мифов в единую нарративную «цепочку», в которой типологически (в содержательном и сюжетном отношениях) мифы вряд ли будут сильно отличаться друг от друга, а, кроме того, каждый последующий локальный миф может быть как бы усиленной версией предыдущего мифа, интенсифицируя тем самым творимое экзистенциально-географическое пространство и, в то же время, нагнетая своего рода сакральный «саспенс» в преддверии главного чуда, чаемой паломником святыни.
Образно-географическое содержание паломничества формируется в неразрывной связи с самими целями паломничества, будь то индивидуальное решение об искуплении грехов, простое желание увидеть святыню и помолиться в сакральном месте, или же форма наказания для преступника, осужденного автохтонным социальным сообществом не только в контексте профанных обстоятельств совершенного преступления, но и в плане религиозной кары и религиозного наказания[13]. Но, при расширении понятия и образа паломничества, оно само по себе предполагает некое условное «лечение пространством» — лечение в первую очередь, конечно, «души», однако, и человека в целом — в его нерасторжимом уникальном душевно-телесном единстве. В такой феноменологической ситуации проходимое и переживаемое паломником пространство становится тотально религиозным, тотально сакральным, при этом «сплошность», тотальность подобной сакральности проявляется посредством аффектации пространства паломничества[14], порождением и развитием аффективных по сути географических образов, чья экзистенция, способность поддерживать и увеличивать жизненную энергию паломника передается с помощью резких ментальных «вспышек», яркого в психологическом плане членения пути на отдельные отрезки, роли которых в жизненной траектории паломника существенно различаются[15].
9
См., например:
10
Ср. трактовку понятия ментального пространства в духе глубинной психологии К. Юнга:
11
См. также:
12
См..
13
См., например:
15
Ср.: