После этого мы все по-настоящему расслабились, откинувшись на траве и молча допивая «кока-колу». В ту минуту я, наверное, был действительно счастлив: мне удалось избежать смертельной опасности, жизнь казалась такой замечательной штукой, и я был в мире с самим собой. А кроме того, у меня великолепные друзья. Что же еще нужно для счастья?
Вероятно, именно в тот день я начал понимать, каким образом обыкновенный человек становится сорвиголовой. Пару лет назад я заплатил двадцать долларов, чтобы присутствовать при неудачном прыжке Эвела Найвела через каньон Снейк-ривер. Жена моя, вместе со мной лицезревшая этот головокружительный прыжок, пришла в ужас, но не от самой трагедии, а от моей реакции. Она заявила, что если бы я жил в Древнем Риме, то непременно был бы завсегдатаем кровавых казней первых христиан, которых сажали в клетки со львами. Тут она была, конечно, неправа, хоть я и вряд ли смог бы объяснить почему (впрочем, она сама была уверена, что я всего лишь хотел этим досадить ей). Дело в том, что я выбросил двадцатку вовсе не затем, чтобы полюбоваться гибелью человека, хотя у меня с самого начала не было сомнений относительно исхода смертельного трюка, транслировавшегося, кстати, по телевидению на всю страну. Нет, думаю, у многих в жизни бывают моменты, когда возникает непреодолимое желание бросить вызов таинственной тьме, о которой Брюс Спрингстин поет в одной из своих песен, сделать это несмотря на то (а может, скорее, благодаря тому), что Господь сотворил нас смертными…
— Эй, Горди, расскажи-ка нам ту самую историю, — внезапно попросил Крис, привставая.
— Какую? — переспросил я, хотя прекрасно знал, о чем он говорит.
Я ощущал какую-то неловкость, когда меня просили рассказать одну из моих «историй», — и это несмотря на то, что они пользовались неизменным успехом. Первым, кто узнал о моем желании стать, когда вырасту, писателем, был Ричи Дженнер, парнишка, который состоял полноправным членом нашей компании, пока его семья не переехала в 1959 году в Небраску. Уже не помню, чем мы занимались у меня в комнате, когда Ричи обнаружил в книжном шкафу под комиксами пачку исписанных от руки листков. «Это-то что такое?» — спросил он, заинтригованный. «Так, ничего…» Я попытался выхватить у него листки, хотя, признаться, не слишком настойчиво. В душе моей авторская гордость боролась с застенчивостью (кстати говоря, борьба эта продолжается и по сей день…) Пишу я всегда в одиночестве, отгораживаясь ото всего мира, как будто совершая нечто постыдное, словно юнец, занимающийся онанизмом, запершись в ванной. Писательский труд для меня — нечто глубоко интимное, вроде секса, хотя я знаю и совершенно противоположные примеры. Так, один мой знакомый писатель обожает работать, устраиваясь в витринах книжных магазинов или супермаркетов. Это потрясающе, до безрассудства храбрый человек, и я всегда мечтал иметь такого друга, с которым можно было бы пойти в огонь и в воду…
Почти до вечера Ричи просидел на моей кровати, «заглатывая» мою писанину, навеянную сюжетами все тех же комиксов или же детских ночных кошмаров, о которых говорил Верн. Закончив чтение, Ричи посмотрел на меня как-то по-новому, будто впервые по-настоящему меня узнал, и заявил: «Отлично это у тебя получается, просто замечательно. А почему ты не покажешь это Крису?» Я ответил, что это мой секрет, и тут он пришел в недоумение: «Ну, почему же? Что тут такого? Ведь это не стишки какие-нибудь, наоборот, все ужасно круто и клево…»
Тем не менее, я взял с него слово никому не говорить про мои писания. Он, разумеется, пообещал и тут же раззвонил об этом всем и каждому, после чего скрывать мое тайное занятие стало совершенно невозможно. Большинству ужасно нравились мои рассказы о погребенных заживо, о казненных преступниках, восставших из мертвых, чтобы отомстить приговорившим их судьям, о маньяках, делающих из своих жертв котлеты, но главным образом, о частном детективе Курте Кэнноне, который «выхватив свой „магнум“, принялся отправлять патрон за патроном в разверстую, зловонную пасть маньяка».
Почему-то я старательно избегал слово «пуля», употребляя только «патрон».
Впрочем, из-под моего пера выходили не одни лишь «ужастики». Была, к примеру, серия рассказов про Ле-Дио, маленький французский городок, который в 1942 году подразделение американских героев-пехотинцев пыталось отбить у фрицев (я тогда не знал, что союзные войска высадились во Франции лишь в 1944 году). На протяжении пяти лет — с девяти до четырнадцати — я написал четыре десятка рассказов о кровопролитных уличных боях в Ле-Дио, причем последняя дюжина появилась на свет исключительно по настоянию Тедди, который от этих историй был просто без ума (мне же они к тому времени осточертели до смерти). Он проглатывал страницу за страницей, при этом глаза у него были как полтинники, пот струился по физиономии, а в голове, похоже, грохотала канонада. Мне, конечно, льстил такой читательский восторг, но в то же время я стал опасаться, не свихнется ли Тедди окончательно от моего Ле-Дио.
Теперь это стало для меня способом заработать на кусок хлеба в гораздо большей степени, нежели удовольствием. Писательский труд ассоциируется у меня скорее с искусственным оплодотворением, а не с чувственным наслаждением, смешанным с неким комплексом вины, как в юношеские годы. Все происходит строго по правилам, зафиксированным в договоре с издателем, и пишущая машинка подчас вызывает у меня чувство отвращения. Это меня пугает: я вовсе не претендую на звание Томаса Вулфа наших дней, но все же мне хотелось бы оставаться именно писателем, а не халтурщиком от литературы.
— Только, пожалуйста, без ужасов, — взмолился Верн. — Хватит с меня кошмаров… Хорошо, Горди?
— Там нет никаких ужасов, — успокоил его Крис, — наоборот, это очень веселая история. Немного непристойная, зато веселая… Валяй, Горди, рассказывай. Повесели-ка нас, а то чего-то чересчур мы кислые.
— Это про Ле-Дио? — с надеждой спросил Тедди.
— Какой Ле-Дио, ты, псих ненормальный?! — Крис дал ему легкий подзатыльник. — Это про соревнование по поеданию пирожков.
— Да я ведь не успел еще даже записать эту историю, — начал я упрямиться.
— Плевать, рассказывай давай.
— Что, все хотят слушать?
— Конечно, все, — сказал Тедди. — Рассказывай, кончай ломаться.
— Ну, ладно. Дело происходит в одном городке, разумеется, вымышленном, под названием Гретна, что в штате Мэн.
— Гретна? — заулыбался почему-то Верн. — Что это еще за название? В штате Мэн нет никакой Гретны.
— Заткнись ты, придурок, — оборвал его Крис. — Сказали же тебе, что городок этот вымышленный.
— Так-то оно так, да уж больно идиотское название…
— Да вокруг полным-полно идиотских названий, — вполне резонно возразил Крис. — Как тебе, к примеру, нравится поселок Альфред, или Сако, или взять хотя бы наш родимый Касл-черти-бы-его-побрали-рок… Разве у нас есть скалы, не говоря уже о замках? note 8 Да большинство названий — идиотские, просто мы к ним привыкли и не думаем об этом. Правильно, Горди?
— Безусловно, — ответил я, хотя, честно говоря, подумал, что Верн прав, и Гретна — совершенно идиотское название. Интересно, чего это ради именно оно пришло мне в голову?
— Так или иначе, в этой самой Гретне, как и у нас, в Касл-роке, ежегодно праздновали День первых поселенцев…
— День первых поселенцев — это клево, — опять встрял Верн. — Я грохнул в прошлый раз всю свою заначку за год, но зато уж отвел душу… А этот Билли, сукин сын…
— Да заткнешься ты в конце концов?! — рявкнул Тедди. — Дай Горди рассказать.
— Да, конечно, конечно, — заморгал Верн, — пускай рассказывает.
— Валяй, Горди, — подтолкнул меня Крис.
— История, вообще-то, так себе, — решил я поломаться еще немного.
— А мы другого и не ждем, — утер мне нос Тедди, — но все равно, рассказывай давай.
— Ну, ладно, уговорили. — Я прокашлялся. — Так вот, на вечер у них там были намечены три крупных мероприятия: раздача яичного рулета для самых маленьких, соревнование по бегу в мешках для ребят постарше — восьми-девяти лет, а также этот самый конкурс — кто больше и быстрее всех слопает пирожков. Да, я забыл представить главного героя. Это был жирный чувак, которого никто терпеть не мог, а звали его Дэви Хоган.