ей другой, и третий, и четвёртый. А сами на неё не
налюбуются. Но потом дед пощупал у неё животик
и говорит:
— Точно турецкий баран. Будя. Облопаешься.
Идём-ка лучще спать.
Залез на печку и взял козю себе под армяк1.
Очень скоро козя в доме освоилась. Научилась
скакать с пола на лавку, с лавки на лежанку, с лежанки
на печку. И такая утешная стала, ласковая,
что просто одна прелесть. Не только из рук ест, но
даже по карманам шнырит. И всё бегает, суетится,
хвостом трясёт.
Баба в ней просто души не чает.
— Вот подрастёт немножко, козлитоночка наша,
и будет молока давать каждый день по две бутылки.
А мы его будем дачникам продавать. Молоко козье
драгоценное, потому что очень целительное, по полтиннику
бутылка. А там острижём её, и буду я зимой
вязать чулки и перчатки из козьего ангорского пуха
на продажу. И тебе, старик, свяжу к твоему дню рождения.
А козинька между тем растёт не по дням, а по часам,
а умнеет просто по минутам. Такая, наконец,
премудрая козища стала, что даже уж невтерпёж.
Сначала что она выдумала? Дедов табак жевать.
Свертит он, бывало, себе кручёнку, заслюнит и
положит на краешек стола, а коза уж тут как тут...
1 А р м я к — крестьянская верхняя о д еж д а из толстого сукна.
Очень скоро козя в доме освоилась.
Хап — и давай цигарку зубами во рту перетирать, и
проглотит. Один раз ухитрилась: дед забыл ящик
задвинуть, так она целый кисет с табаком изжевала
и съела.
Но это ещё было вполбеды. Пришло лето, и козинька
показала все свои способности. Что ни день —
то на неё жалоба. Там капустную рассаду потоптала,
там гряду левкоев слопала, там молодые яблоньки
обглодала...
— Вы бы хоть привязали ваше убоище! — говорят
старикам соседи.
— Привяжешь её, как же! Пробовали мы её привязывать,
так она все верёвки перегрызёт.
— Ну, а всё-таки поглядывайте, неудобно
так-то...
И, кроме того, изучила она одну преподлую манер
у — стала бодаться. Идёт по двору человек, и без
всякого внимания. А она потихоньку зайдёт сзади,
да как разбежится, да как ударит лбом под коленки,
тот мигом и сядет. Многие очень обижались.
И чем дальше пошло, тем пуще. Чем больше козлища
растёт, тем больше наглости набирает. Через
улицу в огороде весь молодой картофель повытаскала,
всю клубнику викторию начисто уничтожила,
сахарный горох истребила. Каждый день новое бедствие.
Не вытерпели, наконец, мужики, собрались вместе
и пошли к деду-бабе.
— Как себе хотите, дед-баба, а больше нашего
терпения нет. Житья нам не стало от вашего чудовища
беспощадного. Вы его или продайте, или на мясо
зарежьте. А больше мы не согласны!
Попробовала было баба заступиться:
— Что уж вы так строго? Чай, не разорила вас
моя бедная ангорская козочка.
Мужики как грохнут от смеха, как закачаются:
— Да что ты, матушка! Разуй глаза-то, разве же
это ангорская коза? Настоящий, что ни на есть, деревенский
козёл.
— Да неужели же? Батюшки, стыд-то какой!
Пропали мои ангорские варежки! Ах, пропало моё
козье молочко...
И в ту же ночь пристала к старику. Пилила его,
пилила... Осрамил ты меня на всю округу. Куда
мне теперь глаза девать? Засмеют, задразнят меня,
станут козлиной бабушкой звать. А всё через тебя,
окаянный старик. Нет, как хочешь, а чтобы этой
страшной твари в моём доме не было. Завтра же
веди её на базар продавать. Иначе житья тебе от меня
не будет.
Делать нечего. Покорился дед. Встал утром пораньше,
обмотал рога козлу верёвкой и повёл за конец.
А козёл и тут отличается. То упрётся копытами
в землю, головой мотает — с места его не стронешь.
то как подерёт вперёд — старик за ним еле поспевает,
рысью бежит. Парни идут навстречу, заливаются:
— Дедушка, а дедушка, кто кого на базар продавать
тащит: ты козла, аль козёл тебя?
Однако кое-как дошли они до базара, вёрст за
двенадцать от своей деревни. Удалось деду продать
козла очень скоро и выгодно. Расставаясь с козлом,
чуть не плакал дед. Говорил новому владельцу:
— Уж ты, милый человек, побереги козелка-то.
Он не простой, а ангорский. Умён до чего: только не
говорит!..
Вернулся домой, отобрала у него баба деньги,
легла спать.
А наутро... батюшки! Что за крик такой страшный
на улице? Дед и баба к окну. А на них снаружи
прямо так и тянется противная козлиная морда. Стал
на дыбки, передними ногами в стену стучит, ушами
хлопает, бородищей трясёт, носом дёргает и орёт во
всё горло:
— Бе-е-е... Поесть бы мне-е-е!..
А на шее у него мотузок1 верёвки болтается. Отгрыз-
таки, подлец!
Да это ещё что! Глотнувши свободного-то воздуха,
стал козёл по всей деревне озоровать. Раз пять его
старик водил на продажу. Один раз в телеге увёз за
тридцать вёрст, голову ему в мешок завязавши. Вернулся
ведь! Через два дня вернулся. Весь в репье, в
ссадинах, хромой, грязный, вовсе неприличный, и дерёт
горло на всю деревню:
— Рады ли вы мне-е-е?..
Дошло, наконец, до того, что опять пришли мужики
к деду, на этот раз уже всей деревней, от мала до
велика, и сказали:
— Ну, дед, давай решать по душе. Либо ты один
живи в деревне со своим козлом, а мы отсюда уйдём
куда глаза глядят, либо уж, так и быть, мы останемся,
а ты уходи от нас со своим избранным.
Тут бабу взорвало, точно бочку с порохом. Как
напустится она на старика:
— И пошёл ты вон из моего дома! И чтобы я тебя
больше не видела! И на порог тебя больше не пушу!
На вот, бери ножик и веди козла в лес. И больше
я знать ничего не хочу.
Что оставалось делать старику?
Проснулся утром до зари, опять обвязал козлу
рога и потянул за собой. А козёл, как нарочно, вдруг
добрый-предобрый сделался, ласковый-преласковый:
точно его подменили. То мордой о дедово колено
потрётся, то в глаза ему заглянет, то за рукав его