Томас держал у рта нарост микрофона на проводах наушников, палясь на сменявшие друг друга носки мокасин. Голос Минхо тараторил в ушах, перекрывая пробивавшееся даже сквозь плотно прилегавшие к ушам амбушюры многоголосье большого города и спешащих вернуться домой с работы людей. В спину светило вечернее солнце, еще довольно горячее и приятно греющее будто бы обмороженную искусственным холодом шею. Глаза самопроизвольно щурились, как обычно бывает у людей с плохим зрением. Томас беспрестанно оглядывался, чтобы не замедлиться слишком сильно и не впечатать спину кому-нибудь в нос, вспоминал направление поворота в сторону дома и между делом выдавал безучастное «угу» на большинство извергаемых Минхо реплик, на что азиат нарочито дулся. О том, что отдал Ньюту машину, решил умолчать, чтобы не оказаться посмертно в каком-нибудь списке феерических идиотов, который у Минхо был наверняка где-то припрятан.
Все рассказы и размышления Томаса о Ньюте вынуждали Минхо только насилу сдерживать недружелюбные хлесткие фразы и ограничиваться каким-нибудь театральным закатыванием глаз или цоканьем. Зависело от ситуации. Иной раз, когда азиат терся у прилавка в книжном, он оглядывался на дверь в одно время с Томасом, если над ней звякал колокольчик, засекал на лице у приятеля странное разочарование и отчего-то напрягался, будто готовясь к близкой стычке. Любое упоминание о блондине буквально сигнализировало, что пора пускать в ход все свое остроумие и едкий, неприятный сарказм и выдавать нечто из этого разряда в необъятных количествах. Но Томас уже привык и приноровился не обращать на такое внимание.
Даже сейчас, охваченному ощущением, близкому к эйфории, которое растекалось от сердца к ладоням, нагревая их до покраснения, к ступням, которые хрустели пылью и камешками, и к ветреной, плохо соображающей голове, ему удавалось отталкивать нескончаемые попытки Минхо вселить в него сомнения, называемые азиатом «голосом разума». На каждый недоверчивый вопрос у него само собой находился вполне объяснимый ответ, и это в кои-то веки радовало.
— Прости, чувак, перебью, — стрекотня в трубке прекратилась, погружаясь в полное неистощимого раздражения — Минхо терпеть не мог, когда его перебивают, — молчание, — но я уверен на все сто процентов. Я нашел его. Что еще нужно?
Послышался вздох, затем — обрывистый звук непроизнесенного слова, больше похожий на заикание, и Минхо сдался, бурча «как знаешь, чувак, но смотри не накосячь». А спустя мгновение он и думать забыл о состоявшемся разговоре и отвлеченно затараторил о внеочередном милом событии с Терезой, которое Томаса заботило не больше, чем скорость движения частиц в Большом Адронном Коллайдере.
Он повернул за угол, несколькими метрами отделявшийся от знакомого многоквартирного дома, увитого плющом с южной стороны от фундамента до пентхауса. Минхо внезапно умолк, и оператор оповестил о том, что у абонента закончились средства на счете. Томас, до того изучавший ноги и трещинки в тротуаре, поднял глаза и остановился, словно ударенный в грудь мощным кулаком.
Черная «Хонда» прижималась к тротуару, будто ни разу не покинув привычное ей место. Она казалась чище прежнего, наверняка пережила пару малоприятных, но важных процедур, но на вид абсолютно целая и живая, не смятая в гармошку и не взорвавшаяся от одного лишь прикосновения. Неторопливо обходя авто по кругу, Томас не заметил ни одной царапины, и выдохнул протяжно, оттягивая ворот футболки.
В боковое зеркало на водительской двери кто-то виртуозно запихнул сложенную как минимум в четыре слоя бумажку. Томас вынул ее, оглядываясь и будто ища на улице вездесущих разносчиков флаеров, чья изобретательность никогда не переставала удивлять, и неторопливо развернул листок с ясно отпечатавшимися на белом черными лабиринтами отпечатков пальцев.
Почерк у написавшего послание был угловатый, сильно кренившийся в сторону. Некоторые буквы сплетались в один малоразборчивый, но в целом читаемый узор, над заглавными уходили вверх закорючки-пародии на каллиграфию.
«Надеюсь, ты не придумал тысячу и один способ, как выступить против меня в суде, если бы я ее разбил. В любом случае благодарю за доверие.
— Н.»
Не будем говорить о том, что Томас перечитал записку раз …дцать, все еще взбудораженный словами мистера Гилмора: подобная реакция вполне очевидна. Он забежал в дом, перемахивая через две ступеньки, забыл передразнить сварливую собаку на третьем этаже, чуть было не поскользнулся на брошенной у одной из дверей бесплатной газете и едва не пробежал мимо входа в собственную квартиру. Там он поспешно отбросил ключи, телефон и все остальные неизвестно откуда взявшиеся в руках мелочи, в сторону и рухнул на диван, устремляя глаза в потолок.
Странно было осознавать, что его соулмейт рядом. Странно было ощущать это, радоваться этому, и тем не менее не знать, что делать дальше, и что может произойти. Но это ощущение совсем легкого, наивного и без труда развеиваемого приятными мыслями смятения нравилось Томасу до дрожи. Он хотел испытывать его еще больше, как наркоман хочет дозу за дозой.
Он безумно хотел сблизиться с Ньютом.
========== Глава 5. О том, почему грозы иногда могут быть полезны ==========
В тот единственный выходной, когда Томас запланировал что-то, о чем забыл практически сразу же, но мог легко вспомнить, началась гроза. Она разбудила парня утром нещадным хлестанием по стеклу (как будто сотня оголодавших птиц пытались протаранить окно клювами в надежде пробраться к теплу), завыванием ветра в районе верхних этажей и оглушающим громом, от которого некоторые припаркованные внизу машины разразились воплями сигнализаций.
Дожди в этом регионе были редкостью. Они, конечно, выпадали, особенно в осенне-зимний период, но ливни, виденные и пережитые за всю свою жизнь, Томас мог пересчитать, не выходя за пределы сотни. Поэтому он, вскочив приблизительно в четыре утра, долго не отходил от окна, преспокойно запивая промозглый холод и ветер снаружи горячим кофе. Гроза казалась чем-то отчасти чужеродным, непривычным, как новый человек в компании, где каждый друг друга прекрасно знает, и Томас все пытался понять, как к ней относиться. Меланхолично укутаться в одеяло и уткнуться в какую-нибудь особенную книгу на манер «Вина из одуванчиков» Брэдбери, тепло которой можно было бы визуально прочувствовать? Выбежать на улицу без футболки и побегать по тротуару, запрокидывая голову и ловя языком капли поразительно холодной влаги, как нередко делают дети? Удивленно таращиться на наружность сквозь стекло, провожать глазами стекающие вниз капли и привыкать? Томас не знал. Только молча доцеживал кофе, не ощущая даже, как он самую малость обжигает горло.
Ближе к девяти дождь только усилился наряду с желанием упасть обратно в кровать и захрапеть, но ввиду особой чуткости и блестящей неспособности заснуть даже при совсем тихих звуках извне (что он вообще тогда забыл в многоквартирном доме, где за каждой дверью жила в своем роде личность творческая и склонная проявлять свои таланты в самые непредсказуемые моменты?), Томас шарахался из угла в угол, срезая плечами углы. Чашка приземлилась на пол возле дивана, где ей суждено было остаться, пока одна из ног не сшибет ее ненароком и не выплеснет остатки остывшего напитка на бежевый ковролин с проявлявшимися кое-где намеками на пегую масть. Томас успел подолбиться лбом в стекло, пощелкать каналы на телевизоре, с грустью отметить, что по утрам кроме новостей и кулинарных передач транслировать было нечего, перечитать записку Ньюта еще лишних раз…ть и прокрутить в голове наполовину прослушанный разговор с мистером Гилмором. Он ведь пытался что-то важное до Томаса донести, так ведь?
К полудню дождь успел прерваться на двадцать одну минуту (да, Томас засекал), что уже показалось аномальным, словно погода оставалась испорченной добрых две недели подряд. Двадцать одной минуты хватило на разведывательную вылазку на улицу до ближайшего гипермаркета — за пачкой чипсов, колой и пивом на вечер и еще какой-то отравляющей желудок дрянью, которую руки зацепили по собственному желанию, не руководствуясь командами мозга. За двадцать одну минуту Томас врюхался в лужу по щиколотку, чуть было не врезался в столб светофора, не вовремя заглядевшись на экран телефона, десяток раз уронил купленное на землю (цент на пакет он, что называется, зажал) и раз пятьсот, кажется, прокрутил в голове одну-единственную фразу.