— Кусок дерьма, ты оставил меня одну, как дуру, на кладбище, да кем ты себя возомнил, чтобы так обращаться со мной?! Я твоя жена, ты это понимаешь?… твоя жена! — бесновалась Анита.
Паскуале, отрешённый в своём молчании, взял конверт с документами и протянул ей.
— Читай… но только читай хорошенько… не так, как ты сделала в мэрии, когда второпях поставила свою подпись, не удосужившись разобрать, что написано жирным шрифтом, но маленькими, очень маленькими буквами.
Анита внимательно прочитала и побледнела, на самом деле она подписала что-то вроде брачного договора, в котором у неё и Паскуале не имелось никакого общего имущества, если она принимала решение о разводе, то не могла ни на что претендовать, собирала свои вещи и уходила, другими словами: «Никаких требований об алиментах или наследстве со стороны синьоры Аниты Шортино». Всё это было заверено известным неапольским нотариусом, другом и сообщником Паскуале, и подписано обоими молодожёнами в присутствии свидетелей.
Она не только побледнела, у неё ещё затряслись ноги и пошла дрожь по всему телу, но девушка смогла взять себя в руки.
— Я хорошо прочитала, очень хорошо, и ты думаешь, я попрошу развода? Не торопись, скотина, посмотрим ещё, кто выиграет… война так война… — Анита даже не успела договорить, как Паскуале молча встал и ушёл в комнату, где ещё несколько часов назад лежало бездыханное тело его бедной матери.
На следующий день Паскуале Дзуокколо приготовил себе кофе и ушёл на работу, не сказав ни «доброе утро», ни «привет», ничего. Через несколько минут открылась дверь и перед Анитой возникли уже знакомая бабища и мужик со зверским лицом, который был ещё выше своей спутницы. «Сейчас ты выходишь и идёшь в ко всем чертям!» — пробасила бой-баба. Анита попыталась возразить, но мужик схватил её за шиворот, как кошка берёт за загривок котёнка, и вышвырнул за дверь. Анита теперь была похожа даже не на баклажан, её кожа стала как у загорелой африканки. Девица даже подумать не могла, что на свете могут быть люди хуже неё, она так и не поняла, что её игра закончилась со смертью синьоры, а ведь в планах было заполучить всё имущество семьи Дзуокколо… Что же делать?
Извините, но я вынуждена прервать эту историю, уже поздно, мне надо идти спать, я потом вам всё расскажу.
Барбара всегда со своей бредовой фантазией рассказывала увлекательные истории из собственной жизни или из жизни знакомых людей, но всякий раз останавливалась, внезапно обрывая рассказ на самом интересном моменте. Если кто-нибудь иногда задерживался послушать Барбару, то оставался в недоумении, когда хотел узнать, что было дальше, потому что она грубо прогоняла всех со словами: «Фу, мне надоело, убирайтесь, оставьте меня в покое». Потом, как обычно, подходила к своему картонному ложу под галереей королевского театра «Сан-Карло» и погружалась в свои сновидения. На рассвете Барбара просыпалась, заходила к друзьям в бар и в ванной комнате проводила свой каждодневный туалет, затем завтракала и возвращалась на свои картонки, где привычно, сквозь дремоту рассказывала самой себе, в голос, какую-нибудь историю — свою или чью-то ещё.
Я сплю, но я бодрствую
«В пустыне Мастуджорджо тунизини (такие специальные санитары, практикующие принудительную госпитализацию) привязывают меня верёвкой к лошади, потом подстёгивают животное, и оно стремительно бежит, бежит, бежит, словно ветер, я продолжаю кричать: «Стой, животное, остановись, скотина, стоять!» — но никакой реакции. Потом наконец лошадь останавливается рядом с оазисом с пальмами, озерцом и огромным красно-золотым шатром. Оттуда выходит мужчина, одетый в чёрное, видны только глаза, они — прекрасные, голубые, подведённые чёрным. Он отвязывает меня, бережно несёт к шатру, подзывает своих рабынь, которые, танцуя, раздевают меня, омывают, умащают моё тело ароматизированными маслами и красной марокканской глиной, ещё хной и какой-то другой гадостью, а затем одевают в кисею и золото. Женщины танцуют, обмахивают меня огромными веерами из перьев… Входит он, раздевается, и я вижу его обнажённым… «Мадонна-а-а! — восклицает мой мозг. — Он прекрасен, как скульптура, мощный, красивый, невероятный туарег…» Мужчина устраивается на ложе с роскошными шёлковыми разноцветными подушками, ласково смотрит на меня и на неаполитанском языке говорит: «Ты должна стать моей, я разорву тебя на кусочки, как суши…» И в то время, как красавец крадёт мою девственность, я слышу голос, такой далёкий, но который становится всё ближе и ближе: «Вставай, пошевеливайся, нам надо подмести здесь, а то сейчас проедет мусоровоз и увезёт тебя тоже… давай, давай, иди напейся в какой-нибудь забегаловке». Резкий голос утреннего дворника пробудил меня… какого хрена?! Этот рогоносец не мог, что ли, подождать ещё полчасика, пока голубоглазый красавчик из пустыни не ублажил бы мои животные желания? Ну да, не могло же мне настолько повезти, чтобы всё это оказалось на самом деле? Нет! Потому что моя жизнь всегда вызывала только отвращение, с самого рождения. Я встаю с картонок, складываю их и ухожу.