Северная Топь - Дети грешников
Воспоминания нахлынули внезапно, как будто по наитию - так пересохший ручей с руслом, погребённым под сором и пеплом, вдруг вновь обретает силу, и, вырвавшись на поверхность, бьёт ясным и светлым ключом. Вот только воспоминания эти были горьки, как полынь, и черны, как дёготь. Когда-то давно, бесконечно давно... Была осень. Такая же, как сейчас - глухая и промозглая. Час был поздний, ущербный месяц глядел из-за свинцовых туч, каменный верстовой столб белел во мраке, грунтовая дорога лентой вилась среди сжатых полей, а вдалеке, у кромки леса, алым и зелёным вспыхивали волчьи глаза. Илария стояла на обочине у верстового столба, поджидая ночной дилижанс, чуть поодаль у неё за спиной темнел холмик сельского кладбища, заросшего по краям колючим шиповником и высоким, в рост человека, чернобыльником. В воздухе уже чувствовалось дыхание зимы. Сивер нёс запахи гари и крови. Нынче не все доживут до весны, и весь мир погрузился во тьму - кромешную, глухую, беспросветную...
- Тётя, почему ты не умираешь?
Она открывает глаза. Дверь избы нараспашку, на пороге стоит дитя лет четырёх. В одной рубашонке - и как ему не холодно? Здесь, в этих топях, народ как из стали. И волосы белые-белые, будто выбеленные морской солью, а глаза цвета олова.
- Почему ты не умираешь? - вопрошает сероглазое дитя.
Ты тоже их видишь, мой маленький? Два пса у порога. Гончие Аннвинн. Говорят, они сродни той своре, которую прикармливают змеепоклонники. Псы-призраки. Гончие Аннвинн сопровождают души умерших к Прапрадедам за Железные Скалы - так говорят эти язычники. Там, где они появляются, непременно будет покойник... Илария вначале их боялась - лежат у порога, чёрные, страшные, глаза, будто плошки. После пригляделась - да нет, не страшно. Добрые косматые псины. Ждут терпеливо. А она всё никак.
- Нельзя мне, дитятко.
Нельзя, пока живы воспоминания. Стук копыт и грохот колёс по грунту. Она подошла к краю дороги, взмахнула рукой. Дилижанс остановился. Храпели мышастые кони, позванивала сбруя, раскачивался зажжённый фонарь. У ног извозчика лежала длинная кремнёвая пищаль, рядом хлыст, сплетённый из кожи и свинцовой нити. Времена нынче неспокойные, мало ли кто шастает по ночным дорогам? Илария протянула извозчику несколько монет, и осторожно перехватив корзину со спящим в ней младенцем, поднялась в экипаж. Она слышала, как снаружи извозчик стегнул лошадей, заскрипели рессоры, кузов дилижанса начал слегка раскачиваться. Илария уселась на деревянной скамье у окна, поставив корзину себе на колени. Кроме неё в дилижансе было ещё двое - безусый юнец, похожий на школяра, и бледная худая женщина с младенцем на руках. Школяр спал сном праведника, женщина тихонько напевала, укачивая ребенка. Когда Илария вошла, мать бросила на неё быстрый, пристальный взгляд, полный подозрения и даже враждебности. Видно, безошибочное женское чутье подсказало ей, что младенец в корзинке Иларии чужой, а быть может, ещё и краденый... Илария отвернулась к окну, чтобы не встречаться с ней взглядом, и закрыла глаза, стараясь не думать больше ни о чём...
- Они бы загубили это дитя. Не дали б ему жить. Игуменья сказала - положи на подоконник, само дойдёт. Они дали ему молока, смешанного с настоем красавки. Игуменья сказала - вот и славно, крику и плача тут хватит и без того. Младенец почти не дышал, личико было, как из воска. Я думала, и вправду дойдёт. А он выжил. Выжил, котёнок этот.
Илария замолкает. Беловолосая девица, которая дважды в неделю приходит убираться в избе, бросает на неё долгий пустоватый взгляд. Потом, покачав головой, она возвращается к своему занятию - усердно шурудит берёзовым веником, выметая сор из углов и из-под лавок. На ней рубаха, расшитая по вороту и рукавам узором из восьмиконечных крестов, и юбка-понёва в цветные продольные полосы. На шее и запястьях позванивают оберёги - 'лунные солнца', 'короли жаб' и сплетённые змеи. Люди Топи совсем не понимают по-ромейски. Их язык и на семгальский не сильно похож. Состоит будто из одних гласных. Красивый язык, благозвучный, его можно слушать просто как музыку. Они верят, что их предки пришли из-за Северного Моря. Оттуда, где сейчас Просторы Мрака. Забавно. Предки ромейцев тоже явились из-за моря, если верить преданию. Они пришли из Ледяной Земли в Год Трёхсотый от Всесожжения. Пришли и принесли с собой сокровенные знания, неведомые народам, населявшим тогда Континент. Ромейской Империи уже семьсот лет. Говорят, что Год Тысячный будет последним.
В городок под названием Ксилея она прибыла на рассвете. Фонари уже погасли, и улицы были пустынны - лишь вдоль мостовой брели в потёмках уличные торговцы, волоча на спинах полные коробы и корзины. Некоторые уже начинали разворачивать прилавки, раскладывая свой нехитрый товар - поздние осенние овощи, ячменные лепёшки, вяленую рыбу, расписные деревянные ложки, глиняные горшки... Дом, в котором жила начальница приюта, Илария отыскала довольно быстро. В окнах не было ни огонька - очевидно, хозяева ещё спали. Преодолев робость, Илария позвонили в дверь. Через некоторое время в прихожей зажёгся свет, и на крыльце появилась заспанная служанка - девочка лет тринадцати в цветастом сарафане. Потом Иларии пришлось ждать добрый час, пока хозяйка приводила себя в порядок. Наконец на порог вышла грузная дама средних лет, одетая в палевый чепец и лиловое платье с множеством бантов и оборок. Её лицо было довольно одутловатое и бледное, будто присыпанное мукой. Из-под тяжёлых век глядели тёмные, внимательные глазки. Госпожа Коттопаола, начальница приюта.
- Илария, вы ведь послушница, верно? - спросила она, окинув взглядом её серое бесформенное платье и такую же косынку, скрывавшую волосы. Затем госпожа Коттопаола заглянула в корзину, и её верхняя губа слегка скривилась, выражая то ли жалость, то ли брезгливость. - Ну что ж, идём.
Потом они сидели в рабочем кабинете, освещённом газовой люстрой. Госпожа Коттопаола оформляла документы - перо-самописец, поскрипывая, так и летало по бумаге. Профессиональная чиновница.
- Твой ребёнок? - спросила вдруг госпожа Коттопаола, не отрывая глаз от бумаг.
Не получив ответа, она подняла голову и так и впилась в Иларию своими глазами-булавками. Та, опешив, молчала. Вопрос застал её врасплох.
- Ишь ты, краснеет, как невинница на сеновале, - сказала, посмеиваясь госпожа Коттопаола. - Раньше надо было краснеть. Теперь чего уж...
Она вновь склонилась над бумагами, перо её заскрипело.
- Как, в монастыре?! Ну, дела. Куда мир катится? - приговаривала она, заполняя формуляры. - И кто у вас там такой прыткий? Небось, какой-нибудь дьячок смазливый? Или это был садовник? Может, истопник? Ай, безобразники... А игуменья ваша просто ангел, я скажу. Я б на её месте вытолкала тебя взашей, так-то, милочка. Ай, ладно, ладно. Не моё это дело.
Илария молчала, кусая губы. Знала бы эта курица, кто отец ребёнка. И кто его мать. Игуменья сказала: 'Избавься!' От матери уже избавились. Ковёр в келье был залит кровью. И софа, обтянутая синим бархатом, тоже. На софе лежало тело, завёрнутое в окровавленную простыню.
- Я не рожала этого ребёнка, отче. У меня никогда не было детей. Но они хотели, чтобы я убила его, - говорит Илария. Голос её звучит слабо.
- Отче. Что я тебе за 'отче'. Ещё столпником назови.
Локис. Чёрный Шаман. Глядит на неё, незлобливо посмеиваясь. Он говорит на 'порченом ромейском'. Знает откуда-то. Его Илария не боится. Хотя для местных, семгальцев, он исчадие ада. Как и все люди Топи. Шаман выглядит стариком. Его волосы, некогда белые, сделались серыми. У него усы и бородка, а лицо гладкое, без единой морщинки. И глаза цвета олова. Ромейцы тоже рождаются со светлыми глазами, а после радужка темнеет от грехов. А по смерти глаза снова становятся чистыми. Лишь младенцы да мёртвые у нас без греха. Склонившись над Иларией, шаман кладёт ладонь ей на лоб. Пальцы его правой руки касаются её запястья. Прикрыв глаза, он вслушивается в биение её жизни. Слабое, слишком слабое. Живи Илария на большой земле, давно б уже преставилась. А тут держит Грёза. И обещание. Не умереть без исповеди.