Ну наконец-то, дверь открылась, вот она, стоит в коридоре, рассматривает снимок.
Эрленд зашел внутрь, аккуратно закрыл за собой дверь.
Элин ушла в гостиную, Эрленд подумал было, не снять ли мокрые ботинки. Ладно, просто ноги вытру о коврик. Прошел в гостиную, мимо вычищенной до блеска кухни и кабинета. На стенах висят картины в золоченых рамах, в углу — синтезатор.
— Вы узнаете фотографию? — осторожно спросил Эрленд.
— Никогда прежде ее не видела.
— Ваша сестра… она имела какие-то дела с Хольбергом после… после случившегося?
— Я не слышала ничего подобного. Думаю, нет, никогда. Ну сами подумайте.
— Делали анализ крови на отцовство?
— Зачем?
— Лишнее доказательство того, что ваша сестра говорила правду. Что ее действительно изнасиловали.
Элин подняла глаза на Эрленда, смерила его долгим взглядом.
— Вы, легавые, все одинаковые. Лень вам как следует делать свое дело.
— В смысле?
— Вы что, дела не читали?
— В общих чертах я его изучил, а что?
— А то, что Хольберг не стал отрицать, что половой акт имел место. Умный, сволочь такая! Он отрицал только, что это было изнасилование. Сказал, что она воспылала к нему страстью, охмурила и сама пригласила к себе. Вот какую линию защиты выдумал себе! Мол, Кольбрун спала с ним, да по собственной воле. Невинного из себя строил, подонок эдакий!!!
— Но…
— Кольбрун плевать было, он отец или нет. Она не желала, чтобы он имел хоть какое-то касательство к ребенку. Доказав, что Хольберг отец Ауд, она ничего бы не изменила в деле об изнасиловании, так что делать анализ крови было бессмысленно.
— Это мне не пришло в голову.
— У моей сестры всех улик было — рваные трусики, — продолжала Элин. — Побитой она не выглядела, силенок-то у нее чуть, она и не сопротивлялась толком, против такого-то великана, да и к тому же, говорила она мне, ее словно парализовало от ужаса, когда он начал лапать ее на кухне. Затем утащил ее в спальню и сделал свое дело там… Дважды. Прижал ее к кровати, лапал ее и говорил всякую липкую мерзость, потом снова полез. Она три дня собиралась с духом пойти в полицию. Медосмотр толком ничего не дал. Она так и не поняла, почему он решил на нее напасть. Она все себя винила, думала, чем-то дала ему понять, что он ей интересен. Думала, может, как-то не так себя вела на танцах, а потом дома у подружки. Может, сказала что-то как-то, и он подумал, что она не прочь. Винила себя. Наверное, у всех такая реакция.
Элин сделала глубокий вдох.
— А когда пошла в полицию, попала на Рунара. Я бы сама с ней сходила, но она так вся сгорала от стыда, что никому ничего не рассказала сразу, я и не знала! Ведь Хольберг ей угрожал. Сказал, что, если она посмеет рассказать кому-нибудь, он вернется и такое с ней сделает! Поэтому она побежала в полицию, думала, там она будет в безопасности. Что ей помогут. Дадут ей убежище. И только когда Рунар вдоволь наигрался с ней, забрал у нее трусики и предложил все забыть, только тогда она пришла ко мне.
— Трусики бесследно исчезли, — сказал Эрленд. — А Рунар отрицал…
— Кольбрун сказала, что она передала их ему, и я клянусь, моя сестра никому в жизни не лгала. Я не знаю, как он вообще посмел это сделать. Я его вижу на улицах частенько, в рыбном магазине, в супермаркете. Я даже наскочила на него однажды, орала как одержимая. Не смогла сдержаться. А он! Глядел на меня, словно ему это нравится. Ухмылялся. Кольбрун рассказывала мне про эту его улыбочку. Он утверждал, что трусиков никаких никогда не видел, что ее заявление было такое туманное, что он решил, она пьяна, поэтому и послал ее домой.
— На него наложили взыскание, — сказал Эрленд, — но с него как с гуся вода, у него этих взысканий было — что волос на голове. В полиции все знали, что он чудовище не хуже любого бандита, но кто-то сверху его покрывал. До поры до времени, дальше дела пошли совсем плохо, и его выгнали.
— Сказали в итоге, что для открытия дела не хватает улик. Да, этот ваш Рунар был прав, Кольбрун надо было просто забыть про это, и дело с концом. Ну и конечно, она не пошла в полицию сразу, да еще, глупышка, вымыла и вычистила весь дом сверху донизу, особенно постельное белье — какие уж тут улики… Только трусики сохранила. Все-таки какую-то улику решила оставить. Бедняжка, думала, их хватит. Думала, глупышка, что достаточно будет рассказать правду! Хотела смыть с себя этот позор, не желала с ним жить. Да еще синяков особенных на ней не было, только кровоподтек на губе — он ей рот зажимал — и сосуд лопнул в одном глазу, а так ничего.