Говорил изо дня в день одно и то же, начал повторяться, и слушателей становилось все меньше и меньше. Неизменным оставался один только Сенька Лашин. Этот угрюмый белобрысый парень, исключенный из школы за драку, никак не мог подобрать себе дела по душе. Одетый, как водится, «по фирме», целыми днями слонялся он по улицам, пробавляясь мелкой спекуляцией. То раздобудет у заезжего иностранца сигареты «Пэл-Мэл» либо никелированную зажигалку «Ронсон», а иной раз заношенные до блеска шмотки с заморской этикеткой, да и перепродаст с выгодой. Вот и все интересы.
Так они сблизились: Ромка Сухоставский и Сенька Лашин. У них нашлось много общего. Оба бренчали на гитаре, мечтали о «красивой жизни» и сходились во мнении, что деньги – главное, они, исключительно они, делают человека счастливым.
…С арестом Лашина для Ромуальда настали черные дни. Он боялся быть дома, боялся выходить на улицу, и счел за лучшее перебраться на отцовскую дачу в Осокорки. Ромка ожидал, что в милиции дружок расскажет, кто подговорил обчистить машину какого-то очкарика, приехавшего с женой и маленькой писклявой девчонкой к Днепру. Но Лашин взял всю вину на себя. Узнав об этом, Сухоставский покинул свое убежище в Осокорках. Выяснить, где и когда состоится суд, не составляло большого труда. Пришел в назначенный день одним из первых и занял место в самом конце зала. Спрятавшись за спину какой-то девушки, внимательно следил за ходом судебного заседания.
Наголо остриженный, осунувшийся приятель имел жалкий вид, вызывал сострадание. На вопросы отвечал сдавленным, бесцветным голосом, бросая по сторонам растерянные взгляды.
Учитывая молодость и чисхосердечное признание, ему определили два года условно. Судья разъяснил обалдевшему от радости Сеньке: если в течение этого срока он, допустим, будет осужден за новое преступление, тогда приплюсуют и эта два года. Но ему верят и надеются, что никогда больше не совершит он ничего противозаконного.
Лашин плохо понимал, что ему говорили, знал одно: он свободен, свободен, свободен! И все в этом сумрачном зале, даже суровые конвоиры, казались ему уже добрыми и симпатичными.
Ромка встретил Семена как героя. Обнял за плечи, повел в шашлычную.
– Я угощаю, – самодовольно похлопал себя по карману. – О деньгах, старик, не беспокойся. Родственнички раскошелились и малость подкинули в день моего рождения… Ну, да какие счеты между друзьями… Поверишь, только и думал о тебе. Тоска смертная грызла. Но теперь все невзгоды позади, ты на воле, и это надо отметить… Наливай пивка, не стесняйся…
Выпив, налегли на бутерброды с колбасой. С набитым едой ртом Ромуальд как бы вскользь заметил:
– А на будущее – наука. Довольно пустяками заниматься, пора подумать… – он многозначительно понизил голос, – о чем-то серьезном.
«О чем подумать?» – удивился Лашин, но тут за соседним столиком пристроился какой-то осанистый бородатый парень в замшевом пиджаке, и он промолчал. Не возвращался к этому разговору и Ромка.
На следующий день снова отправились в шашлычную. И пошло, и поехало: кафе, пивнушки, бега, такси… За все расплачивался Сухоставский, но Лашин не придавал этому особого значения.
Но однажды Ромуальд со вздохом сообщил, что в карманах у него свистит, и без лишних предисловий перешел к делу. Есть на примете одна сберкасса. Место тихое, вход со двора. Заявиться вечерком, и такой куш можно оторвать, что закачаешься. Пусть другие ишачат, а им незачем спину гнуть. Они заживут в свое удовольствие, без хлопот.
Лашин, опустив голову, хмуро выслушал и наотрез отказался. Не-ет, он уже научен, довольно, отхватил два года. Спасибо, что пожалели и дали условно.
Ромка не убеждал, не уговаривал. Лишь насупился и, перебросив сигарету из угла в угол рта, ушел, не попрощавшись.
Вечером, увидев Семена на улице, леденящим душу голосом сухо спросил:
– Ну как, не передумал?
Губы у Сеньки шевельнулись, словно он собирался что-то сказать, но не решился и угрюмо молчал, отведя глаза в сторону. Когда Ромка повторил свой вопрос, он глубоко втянул в себя воздух и ответил, с трудом подбирая слова:
– Видишь ли, я сам не хочу «темных» денег и тебе не советую… За такое, опомниться не успеешь – червонец сунут, десять лет, проще говоря, и в колонию загремишь.
Сухоставский криво усмехнулся и властно оборвал:
– Хватит ляпать языком! Разнюнился! Заладил одно и то же, точно кукушка. Нажимай, лопух, на манную кашу, а я чего-нибудь получше раздобуду… Да, кстати, когда должок собираешься возвращать?
Лашин ничего не ответил. На лице Лашина промелькнуло смятение. «А я, дурень, считал, что он по-дружески угощает…» – обескураженно подумал.
– Сколько я тебе д-должен?
– Все записано и подсчитано, – небрежно бросил Ромка и достал испещренную цифрами бумажку. – Двести три рублика и сорок семь копеек. Точно, как в Госбанке… Три сорок семь – ладно уж! – могу скостить. Не мелочный. А две сотни, – тон его не обещал ничего хорошего, немигающие глаза сузились, потемнели, – две сотняги гони. Понятно?
Семен замер, будто в нем на миг остановилась жизнь. Щекам стало жарко, кровь ударила в голову.
– За что… за что столько? – со жгучей обидой ужаснулся он, растерянно мигая. Приподняв брови, удрученно переспросил с горестным изумлением: – Две… две сотни? Не может быть! Чересчур много…
Ромуальд укоризненно покачал головой, подняв палец, желчно произнес:
– Ох и поганка же ты! Жрал, пил за мой счет, на такси раскатывал, а теперь удивляешься. Но если настаиваешь, могу сказать, – и, тонко улыбаясь, снисходительно вздохнул. – Кое-что, если желаешь, напомню. Тридцатку просадил в тотализатор на бегах… Кто тебе одолжил? Потом в очко играли… «Рома, друг, займи четвертак, за мной не заржавеет», – со смешком передразнил, – чересчур, говоришь, много… В другой раз записывай, если склероз у тебя.
– Где я возьму столько? Где я возьму столько денег? – повторял Лашин, словно испорченная пластинка. – Двести рублей – не шуточки… – и с вымученной улыбкой торопливо добавил: – Поступлю на работу, тогда и выплачу. Обязательно выплачу.
– Ха! Тогда, значит, и выплатишь? А мне, выходит, ждать прикажешь? – раздраженно спросил приятель и, прищурившись, жестко отрезал: – Поищи дураков у соседей! Одна курица от себя гребет, и то по недомыслию. И запомни: куда, кем и когда ты поступишь – твое личное, понимаешь, ли-и-ичное дело. Я не председатель благотворительного общества и не миллионер. Гроши на бочку – и вали отсюда, знать тебя не хочу. Не нужен ты мне ни при какой погоде. Как-нибудь без хлюпиков обойдемся… Да не вздумай вилять. Чтоб завтра же полный расчет. Полный!
У Семена перехватило дыхание. Не слова, а тон, каким они были сказаны, испугал его. Ромка церемониться не станет, вздует так, что навек запомнишь. Поколебавшись, сдался.
– Что я д-должен делать? – побледнев, через силу спросил дрогнувшим голосом и жалобно посмотрел на Ромку, как кролик на удава.
– Вот это мужской разговор, – осклабился Сухоставский и в знак примирения толкнул приятеля плечом. – И нечего пузыри пускать!
4.
…Сухоставский дышал, точно загнанный конь. Не в силах сделать ни шагу, бросился наземь. На душе муторно. Он старался отмахнуться от навязчивых мыслей, но они не давали покоя.
Разве можно было предположить, что все так обернется. Рассчитывали, что женщины в сберкассе и пикнуть не посмеют, а те денег не отдали, подняли крик на всю улицу, контролер разбила счетами окно и стала звать на помощь. Пришлось бежать без оглядки.
Быть может, и убежали бы, да на беду принесло инкассаторов. Погнались, начали стрелять. Лашин тяжело рухнул на мостовую, а Ромка, обезумев от страха, пустился наутек, заботясь только о собственном спасении. Миновал проходной двор, пересек изрытый траншеей переулок, перемахнул через забор…
Домой возвратиться не рискнул. Сенька, конечно, выдаст его. И тут же затеплилась надежда: а вдруг убили? Бывает, что с первого же выстрела наповал? Бывает. Ох, если б так, то он, Ромуальд, был бы счастлив. Жалко одного: две сотни пропали…
Ноги привели его на вокзал. Крикливые лоточницы со всякой снедью, суетливые, озабоченные пассажиры, нагруженные чемоданами и сумками, невозмутимые проводники в форменных фуражках, бдительно охраняющие вход в вагоны… Нет, тут без билета не проскользнешь.