- Ух ты! - говорит Х.
Х целует меня.
- Пойдем наверх, - говорит Х.
Есть текст, который я могла бы сюда вставить, он начинается словами: 'Я не в настроении', но читатель, которому довелось с ним свериться, знает, что, несмотря на открытость текста множеству вариаций, существует одна форма, которая, как сказал бы Вольтер, 'potius optandum quam probandum', и эта форма звучит так: 'Я не в настроении'. - 'О, о'кей'. Если верить моему опыту, это должен быть текст, очень чувствительный к дискурсивным и рекурсивным практикам, текст, который возвращается к себе несколько итераций и повторений спустя, текст, который в любом случае закончится словами 'О, окей', но лишь в половине случаев - благодаря вкладу моего соавтора. Секунду я раздумываю, не сделать ли так, чтобы всё завертелось, но в конце концов останавливаюсь на сокрашенном варианте, который не включает фразу 'Я не в настроении', и прямо переходит к 'О, о'кей'. Мы с Х идем наверх.
Мы с Х сидим на кровати. Между нами вдруг слишком много подтекста, и, очевидно, скоро он толкнет нас к тому, о чем не говорят. Движения Х становятся странными: рука висит в пространстве, но не делает жест. Движения Х, мои движения должны стать именно тем, что подразумевается; Х не может это приблизить. Слова ускользнули, расстояние между означающим и означаемым, несомненно, не очень велико, но порог молчания устрашает. Х начинает говорить о конструкции и деконструкции гендера, и снова преуспевает 'в том, чтобы положить руку на мое колено'. 'Что такое женщина? - спрашивает Х. - Это - знак женщины?'. Х кладет руку на мою грудь, ловко развивая 'sous-texte sous pretexte'.
Х говорит об одежде, указывающей на различие, которое она скрывает. Или нет. Х начинает раздеваться. Каждое означающее, говорит Х, означает последующее означающее. Каждое различие подразумевается и подразумевает. Различие указывает на что-то за пределами себя. Я начинаю раздеваться. Х говорит очень быстро, расстегивая все застежки: пуговицы выскальзывают из петелек, молнии открываются, одежда соскальзывает с кожи на пол. Моя одежда падает к ногам. А Х, преодолевший этот путь очень быстро, начинает буксовать на спаде значения и врезается в молчание. Словно у нас случайно вместе с одеждой отняли все знаки желания и желанности, словно мы отбросили грудь, вагину, член вместе с лифчиком, юбкой, брюками, и оказалось, что нас лишили языка, мы - равнодушные, лишенные перьев двуногие животные, пытающиеся всё вернуть обратно, но мы друг для друга столь же бледные, толстые и скучные, как Адам и Ева кисти Кранаха. Мы пытаемся посмотреть друг другу в глаза, в конце концов, мы всегда друг друга понимаем.
- Голубой, не-голубой, - говорю я.
У Х появляется проблеск интереса к языку Эдема: его член приподнимает головку.
- Голубой и не-голубой, - отвечает он. Мгновение раздумывает. Поднимает скрещенные пальцы. 'Bleu,' - говорит с ухмылкой. Бросает меня на кровать и начинает целовать мою грудь.
Наконец, мы погружаемся в молчание. Нет. Я замолкаю под Х, мой текст превращается в сутекст и задает вопрос: неужели моему рассказу придает смысл физический аспект? Здесь ли вы находите ряд обусловленных возможных значений, принуждает ли это вас воспринимать вещи определенным образом? Должен ли Х быть мужчиной? Мне это кажется неизбежным.
Словно я лежу на дне озера и смотрю сквозь прозрачную воду на небо: вижу рябь в точке пересечения воды и воздуха. Мне интересно, как это выглядит для Х. Х, наверное, видит единый массив воды, по которому быстро скользит Юм в жиденьком паричке, словно лодочник, с такой приятной концепцией бессмертия. Я закрываю глаза. Вижу безбрежный синевато-серый океан необъятной морщинистой кожи.
Я думаю об одном из 'Фрагментов речи влюбленного', 'Fragments d'un discours amoureux': 'Это не может продолжаться'. Я думаю: 'Это могло бы продолжаться всю ночь'.
Я открываю глаза. Х перекатывается на спину. Начинает нежно петь:
'Не нужно сидеть и гадать, почему, детка, если в данный момент ты не понимаешь. Не нужно сидеть и гадать, почему, детка. В любом случае, это не имеет значения'. X любит песни с жаргонными словечками. То, что наименее всего поддается переводу, он записывает, все слова, на значение которых может намекнуть только письменная речь, что письменная речь обязательно извратит и даже подтвердит: дисфония - назальность - выпадение слогов - хроматические звукоряды посредством дифтонгов. Х, конечно, отказывается признать, что любое слово может безнадежно не поддаваться написанию, его позиция такова: все эти знаки устной речи можно повторить, а значит - и записать. Но Х не может петь и одновременно утверждать свою позицию. Когда Х поет, он предается противоправным радостям, свою позицию он вновь подтвердит, когда допоет песню.