Морханге ответил, что 'после Войны, конечно же, Козловски было даже еще нужнее представить свои действия под личиной простого педагогического ре шения. Конечно, никто не признался бы, что исключил ученика из-за семитического фактора, так что тут нужно настаивать на отутствии таланта, на эстетических дефектах, которые по какому-то совпадению вдруг обнаружились у еврея'.
К достоинствам французского стиля обычно относят чистоту фразировки, богатство нюансов, преобладание 'легато', строгое избегание 'темпо рубато'. Хотя нельзя сказать, что Морханге были присущи пороки, противоположные этим добродетелям, его атака на клавиши являла собой нечто совсем иное. Массивные плечи нависали над клавишами, пальцы, словно сигары, хватали аккорды, как связки бананов.
У Морханге были невероятно длинные руки и мощный торс, который он развил с помощью длительных тренировок на кольцах и брусьях в местном гимнастическом зале. Товарищи по учебе называли его Гориллой. Один из них позднее говорил, что одно из наиболее странных зрелищ, виденных им в жизни - то, как Горилла выполнял свои ежедневные гимнастические упражнения: у него был сильный, хоть и не очень приятный голос большого диапазона, и, проходя через различные изгибы колец или брусьев, он пел фразы из 'Похоронного марша на смерть попугая' Алькана. По его словам, наибольшая стрнность заключалась в том, что никто из присутствовавших в комнате не обращал на это ни малейшего внимания, по-видимому, все к этому зрелищу привыкли. Фигура со свистом кувыркается в воздухе:
As-tu dejeune, Jacquo?
Фигура кувыркается в обратную сторону:
Eh de quoi?
и снова в обратную сторону, каскад нот невыразимого надрыва:
Ah! Ah! Ah! Ah! Ah!
As-tu dejeune?
As-tu dejeune?
As-tu dejeune?
As-tu dejeune?
As-tu dejeune, Jacquo?
Eh de quoi?
Eh de quoi?
Ah!
Потом у него спросили, тяжело ли ему согласиться принять ученика, к которому он относится с неприкрытым пренебрежением.
- С пренебрежением?
- Вы говорили о пианизме Века Машин...
- Я так говорил?
- Да.
- Вы играете на скрипке?
- Нет.
- На виолончели?
- К сожалению, нет.
- Пианино в сравнении с ними - инструмент довольно топорный, но все-таки, если бы мне нужно было сыграть крохотную фразу из трех или четырех нот, сделать это будет несложно - существует пятьдесят-шестьдесят различных способов, а вот слова - намного более неуклюжи. Я не утверждаю, что не говорил то, что вы процитировали минуту назад, и даже не утверждаю, что не считал так много лет назад, но слова меня тревожат. Думаю, именно поэтому, когда говорю, я часто говорю что-то глупое, банальное или обидное, а потом люди цитируют мои слова и спрашивают: 'Ну, почему вы сказали вот это', или 'Но вы сказали, что...', или 'Но вы ведь так не думаете...', и мне хочется ответить: 'Ну, я ведь должен что-то говорить'. Я не ношу постоянно множество слов в голове, большую часть времени в моей голове что-то есть, но это - музыкальные произведения. Проснувшись, я могу лежать в кровати час или два, слушая что-то в своей голове, обдумываю различные способы исполнения, слова исчезают. Что, если я сыграю вот так? В голове оно звучит как-то так, а потом - иначе, если у меня спросят, как я хочу сыграть какую-нибудь маленькую фразу, то есть, как я сыграл тот отрывок, вот что я на самом деле имею в виду...
- Как насчет 'Affaire Jacquo'?
- А что с ним?
- Вас не удивили оскорбления?
- А, оскорбления...
Горилла ответил, что говорить тут особо не о чем, но потом сказал:
'Понимаете, я был уязвлен Козловски еще до того, как открылась правда о лагерях, а как только мы узнали правду...
Что я хочу сказать: Козловски был глупым стариканом, он жил в мире сольфеджио и наград, ну еще - две-три ступени, на которые он мог бы подняться, лента, которую могли бы нацепить ему на грудь. Он считал еврейскую национальность ученика препятствием своему продвижению. Я два года проработал официантом в Марселе, но когда открылась правда, не мог винить этого Динозавра Антисемитизма, ни много, ни мало...
Нужно помнить, что сразу после Войны люди не знали о лагерях. Только потом начали раскрывать факты. Еще нужно помнить, что я совсем не читал газеты, так что сначала слышал случайные комментарии то там, то здесь, а потом купил газету и впервые прочел статью, в которой были описаны некоторые из этих фактов...
В общем, я прочел эту статью, и... Вы ведь знаете эту маленькую 'Прелюдию До Минор' Шопена, знаете это 'ДУМ-ДУМ-ДУМ, де ДУМ', словно маленький похоронный марш, устанавливает минорную тональность в первом аккорде, иногда - фортиссимо, а иногда - пианиссимо, так он начинается и продолжается - этот маленький похоронный марш... В общем, в статье были определенные подробности, тут, как гром среди ясного неба, этот похоронный марш со своей минорной тональностью, со своим фортиссимо и пианиссимо, скажем так. Ну вот, так я отметил это событие - вся эта идея мажорных и минорных тональностей, громких и нежных, быстрых и медленных, идея их уместности - всё это показалось мне глупым - другие величественные мрачные произведения пришли мне на ум, это словно сказать: 'Конечно, эта маленькая прелюдия не годится, ты ведь хочешь что-то большее, хочешь больше диссонансов, хочешь что-то очень простое, хочешь что-то трагическое, и это - глупо'.