– Предлагаю добровольно сдаться!…
Автобус, само собой, блокирован, «альфисты», само собой, засели во всех вообразимых и невообразимых точках.
– Эй! Начальник! – хрипло-шипяще отозвался, мегафонный голос. – Ты знаешь, что хочешь. Мы знаем, что хотим. Ты хочешь знать, что мы хотим?! Или ты хочешь трупов, скажи: да. Сам сдавайся, мы не сдадимся. Скажи: да!
Да! – сдался гром небесный.
Любопытный акцент у бандита. Какой-то… никакой. Да, кавказский, но на первый слух не уточнить. И хрип – не просто от несовершенства автобусного трансляционного оповещения. Будто алкаш у пивного ларька права качает.
– Прошу вас, прошу вас… – повторил шепот, который можно было бы назвать интимным, когда б ни обстоятельства. Обстоятельства места. Обстоятельства времени. Обстоятельства образа действия.
ЕГО образ действия пока оставлял желать много лучшего. Пора менять эмбрионную позу. ОН чуть повернул голову к соседке (лбом будто о наждак потерся!) – совсем рядом, вплотную к нему… глаза. О, эти глаза напротив! Мерцание, влажный блеск – взгляд и нечто. Пахнуло мятой, свежестью. Взгляд глаза в глаза, дыхание – рот в рот. Позы сблизили.
Она скорчилась на соседнем сиденье так же, как ОН, как, надо понимать, остальные пассажиры: приказы не обсуждаются, а выполняются, тем более под дулом (пистолета? автомата?). Не мешает выяснить, что имеется в наличии у бандитов.
– Эй! Начальник! – хрипнул мегафон. – Давай только без всяких… У нас два калашника и много гранат. Если что, нам терять нечего, ты знаешь.
Два калашника – это бандиты сглупили, что объявили. Каждому – по автомату. Значит, их двое. У «альфистов» голова – не для пробивания стен, сообразят. ОН, вот, сообразил.
Однако грош цена ЕГО мудрствованиям, если потенциальную энергию не преобразовать в кинетическую. Начнем, пожалуй. Опять же мураши замучили.
ОН бессильно застонал. Он застонал агонизирующе. Предсмертно ОН застонал.
Глаза и губы почти соприкоснулись:
– Тише, тише, прошу…
ОН ощутил, как позади НЕГО поднимается и нависает тень. Эх, сиди ОН не горбом, а откинувшись в кресле, – кинул бы хлесткие руки туда, за спину, они бы сами нашли чужую шею и замкнулись бы! Потом рывок вперед, низкий перекат, чтобы ноги противника не застопорились о потолок автобуса. Низкий перекат – это запросто, это – ниже пригнуться и уйти в себя. Потом не мешало бы чуток вертануть замок – до хруста шейных позвонков, и – минус один.
Но пока ОН сидел горбом, а тень нависала – увы, недосягаемая. Зато получить второй и более мощный удар ОН-то мог запросто. Удар окончательный и обжалованию не подлежащий. ОН даже ощутил ветерок-взмах. И – рискнул подмигнуть соседке. Поняла? Не поняла? И – повалился вбок, в проход. Обмякшей полумертвой жертвой, Или мертвой?
– Не надо! – услышал ОН женский голос за спиной. Не визг, не крик. Относительно спокойный голос. Интонация – не мольба, не просьба. Скорее совет. Беременная горянка?
Юркнула сумасшедшая мыслишка и спряталась, испугавшись своего сумасшествия. Эй, мысль, ты где?! Куда делась?! Дай тебя додумать!
Спряталась, затаилась. Потом, потом…
– Нет! – услышал ОН женский голос сбоку. Соседка. Не голос, но придушенный крик. Но не визг.
Добавочный, второй удар не последовал. Вряд ли бандит прислушался к… совету. Выслушай женщину и сделай наоборот. Просто ОН ушел от удара, рухнув в проход. Получилось натурально. Правда, сгруппироваться не удалось. Стало больно. Перетерпим. Сгруппируйся ОН, и нет гарантии, что не получил бы в голову – уже не удар, но пулю. Заподозри бандит притворство – и все… При струнных нервах террористов любое чужое внезапное движение чревато очередью. Автоматной. Им терять, нечего. Обоим… Или все-таки не обоим? Не только им обоим?
Так что ОН верно застонал привлекая внимание: уж простите, стенаю, агонизирую. Агония – это еще и непроизвольные судороги, неподотчетные вздрагивания. Содрогнулся-вздрогнул – нарушил шаткое равновесие, упал-вывалился. Мало ли, что команда «Не двигаться!». Я – непроизвольно, я – неподотчетно. Без сознания. Еле дышу. Почти не дышу.
Сквозь пленочный обморочный прищур ОН отнаблюдал: никто не обернулся, никто не полюбопытствовал: а что это там шумит? Лишь – далеко-далеко – у кабины водителя чьи-то ноги в десантных высоких ботинках инстинктивно сделали короткий шаг навстречу, напряглись. Под эдаким углом зрения ОН мог видеть только ноги до колен. Не сомневался, что руки направили на неожиданное тело психопатический ствол. Не видел, но слышал: да, клацнуло. Сейчас! Все!
Уф-ф-ф. Не видел, не слышал, но догадал успокаивающий жест заднего подельника переднему…
– Подними падаль! – раздалось над головой.
Что за акцент все-таки?! «Паднмы падль!». Тот же акцент, что и у «переднего», вещающего наружу.
– Стой! Тебе сказал?! Место!
И мужская рука, подхватившая было ЕГО под мышку, отдернулась будто от чумного.
– Ты! Давай тащи!
И ОН почувствовал соседку. Откуда силы у нее?! Впрочем, коня на скаку остановит… Она не бестолково тянула ЕГО за куртку, тужась поднять неподъемное. Она как-то очень бережно припала, используя чужой и свой вес, играя на равновесии. Не тащила, не волокла – возносила. Не до небес, конечно, зато в кресло, обратно.
Он, снова застонал – на сей раз действительно непроизвольно: может, тело у раненого и неподъемное, но местами – очень даже и весьма. Тесный клинч, прерывистое дыхание… И – вот те нате! Этого «коня» на скаку не остановить.
Будь она истеричкой, заверещала бы: «Нахал!!! Полюбуйтесь, люди добрые!!! А еще больным прикидывается!!!».
Что ОН прикидывается – это ей понятно, значит уловила подмигивание. Что нахал – это еще как сказать, эмоциям не прикажешь. Что касается «полюбуйтесь» – она постаралась сделать все, чтобы «пистолет» не выпирал, прикрывала своим телом. Напрасные усилия! То есть чем крепче она прикрывала, тем упрямей выпирал. И вся интермедия – под настороженным взглядом заднего бандита.
– Проход не загораживай! – хрипнул террорист. – Быстро! Сажай!
Она усадила раненого на прежнее место, самым естественным манером выпустив ЕГО правую руку так, чтобы та накрыла демаскирующую… припухлость. А левая рука безжизненно упала вдоль тела, от плеча, в проход.
– К окну толкай! – приказал террорист. – Сама рядом садись! Не поняла?!
– Устала! – вызывающе отчеканила (уст-ал- ла!) она. – Сам попробуй. Мужчина?!
Тишина набрякла взрывом. Но разрешилась шипением:
– Щ-ш-шлюх-ха. Ещ-щ-ще покажу, как я мужщ-щ- щина.
– Могу я сесть? – ледяным басом испросила она.
– Садис-с-сь.
Этот тон у женщин – с матриархата. Мужчина физически сильней, мужчина агрессивней, мужчина подавляет. Вот только при подобном тоне куда что у мужчины девается? Ведь явно нарывается баба, ненавидит и не скрывает – врежь ей, пусть знает свое место! Ан… пасуют глаза отводят и бормочут: «Еще разберемся с тобой!».