Дождался. Дверной хлопок, цокот каблуков, говорок – ничего подобного, сколько бы ни дожидался. Просто над ухом деликатно прозвучало:
– Откуда здесь можно позвонить? – и пахнуло мятой.
Антонина! Как ей удалось подкрасться? Ломакин- то неосознанно гордился способностью ловить-определять каждый шорох.
– В этом что-то есть… – позорно изрек он тоном знатока, оправдывая собственную расплошность, мол, весь был поглощен созерцанием прекрасного.
– Да? – блюдя правила хорошего тона, усомнилась Антонина.
Неудачный объект созерцания выбрал Ломакин: картинка-картиночка первобытно голый монстр со свинячей рожей, женским бюстом от «Плейбоя», вздыбленным фаллосом и когтистыми птичьими лапками, естественно, на фоне гипертрофированного зарева. Гибрид Босха, Вальехо и ученичества автора. Поясняющая табличка: «Эскиз к «Признанию познания. 1994, март». Эка мы расхрабрились, сбросили Путы условностей!
– Да, вы правы… – позорно открестился Ломакин. – В этом ничего нет! Э-э, что вы спросили?
– Откуда здесь можно позвонить? – и опять пахнуло мятой. «Стиморол»! Неповторимый, устойчивый вкус!
– Сейчас! – он тормознул цербершу, семенящую с подносом. Опять чуть было не наткнулись. Судьба… – Ключик, будьте добры. Нам позвонить. Конфиденциально.
Церберша готовно отослала его взглядом к доске ключами:
– Снимите от «Администратора». Только, пожалуйста, недолго. Кино кончится – мне попадет… и засеменила дальше, этажом выше – дорогие гости заждались, коньяк, орешки…
Они вошли к «Администратору». Замок защелкнулся.
Позвонить она так и не позвонила.
ЭТОГО можно не снимать. Внезапное замыкание. И очень короткое. Хоть отсылай любопытствующих к Бертолуччи, к «Последнему танго». Да уж, сплясали…
– Спасибо… – сказала она мельком, будто случайному кавалеру, оказавшемуся кстати и щелкнувшему зажигалкой перед рассеянной сигареткой…
И это – после всего. После, бурного, буйного, спонтанного, задыхающегося, обильного.
Привела себя в порядок. Присоветовала:
– Приведи себя в порядок.
Привел. Криво ухмыляясь. Понимая, сколь скотски выглядит кривая ухмылка, но – не согнать. Идиотизм! Эка мы расхрабрились, сбросили путы условностей!
А кривая ухмылка – защитная реакция. Если он и в самом деле сорвался с катушек, потерял контроль, то она будто – назло. Кому-то назло. Уж не тому ли близкому «кому бы там»?
– Ну что? Заморили червячка? интимно пошутила она. – Пошли, картинки посмотрим. Я еще толком не рассмотрела.
Получалось, по намеку, Ломакин вдохновился разглядывать голых монстров-причуд и набросился. Но получилось не обидно, свойски, домашне. Соглашайся с версией, Ломакин, иначе унизишь даму невысказанной догадкой: не от внезапного замыкания ей приспичило конфиденциально позвонить, а назло кому-то. И унижает подобная догадка не кавалера, но даму. Сколь бы ни пестовали миф о кошке, гуляющей самой по себе. Не по себе. Если – назло.
Если назло, то… как-то не по себе. Зависимость и подчиненность. Она независима. Договорились, Ломакин?
Договорились.
– Звонить-то будем? – сообщнически спросил он.
– Кому? – выразила она неподдельное изумление.
– Да, действительно… – согласился он.
– Нет, если тебе надо позвонить – звони, – разрешила она. – А я бы причесалась. Где тут…
С точки зрения Ломакина, могла бы и не причесываться. Чудом, но прическа сохранила свой лоск и блеск. Отнюдь не по причине «афро», когда хоть так, хоть этак – густые мелкие колечки сохраняют бесформенную м-м… форму. Покойный дед Гасан нарекал подобное афро: «Черт в голове копейку искал!». Однако у Антонины волосы были прямые. Жесткие, отблескивающие и прямые – индейский вариант, дочь Монтесумы. Встряхнешь головой, – и они сами укладываются под собственной тяжестью. Слушайте, слушайте! А не парик ли у нее?! Мулатка как-никак, а волосы не вьются. Да нет, при недавней бурной неразберихе парик бы всяко съехал набок. Не гвоздиками же прибит! А, ладно! Дай бог, чтобы эта проблема стала последней в жизни. Причесаться, так причесаться. Тем более, что «причесаться» – эвфемизм сродни французскому «где тут выйти?», «сортир» то бишь, обрусевший до неприличия. Да, мужикам проще после всего такого, дамам – сложней. Причесаться, так причесаться. Где – тут…
– Тут – это там, – объяснил Ломакин. – По лестнице вниз, на этаж, где гардероб. Проводить?
– Еще скажи: помочь? – домашне съязвила она. И неслышно-бестелесно выскользнула из «Администратора».
Он вышел следом, но ее и след простыл.
Он запер дверь – и тут распахнулись остальные двери, хлынула толпа. Кино кончилось. Все смешалось. Он на секунду испугался, что и в самом деле след Антонины простыл. Поди найди! Потом он испугался не на секунду – на минуту, на пять, на десять минут, на полчаса. Бродил среди бомонда, отзывался на «привет старик!», жестом обещал примкнуть к могучей кучке, которая «что ж ты на сцену не поднялся?!» – «сейчас-сейчас, момент, мне тут… надо…» спускался вниз, в сортир (разумеется, в «М» – но кретином вслушиваясь в стенку, отделяющую от «Ж», чего, спрашивается, вслушивался? вот оно, вот оно, долгожданное попукивание, журчание, бульканье… чье?! Бог с ним! Сказано: вслушивался КРЕТИНОМ!).
Он поднялся на прежний уровень – уровень тусовки, коловращения, изысканого маскарада. Каждый волен радоваться маске, которую избрал.
– Милый-дорогой-любимый-единственный! – сладострастно завизжало сбоку и сбоку же налетело, обвило шею, зачеломкало. Чтоб все видели, а значит – не всерьез, шутка такая…
– Катя! – оторопел Ломакин. И проконстатировал – Катя…
– Не рад?! – нимфоманно щекотнула ухо давняя Катя периода массовки, периода «Кавказ подо мною!», периода комнаты на Съезжинской.
– Рад! – чурбан чурбаном ответствовал Ломакин.
– Ну и пошел ты тогда! – отринула его Катя, вернувшись к СВОИМ, откуда браво загоготали, мол, класс, как разыграли, оцените! Двадцать копеек!
А он задеревенел чурбан чурбаном, ибо как раз обнаружил в толпе Антонину. И она его обнаружила.
Вот, значит, как…
Антонина была не одна. Был какой-то низкорослый колобок в джинсе, рожа близорукого филина. Был какой-то вьюнош, больше всего похожий на лук-порей, проросший в полной темноте.
– Нина! – обрадовался он, приветственно помахав пальцами и одновременно стряхивая с себя эпизод с Катей (да пошла она!). Невольно, по тону, прозвучало так же, как получасом ранее у «кого бы там» в директорском зале – тепло-близко-виновато. Потому он никогда не назовет ее Тоней. Почувствуйте разницу. Нина.
– Знакомьтесь, – ритуально представила Антонина. – Солоненко, Евгений Павлович.
Колобок-филин потливо пожал руку и присовокупил:
– Генеральный директор «Ауры плюс».
Ломакин выразил лицом: неужто?! «Ауры плюс»?!
Ну, ваааще!… Что за «Аура плюс» такая, кстати? Развелось вас… Но по голосу определил – тот, который умиротворяющий «кто-то еще».
– А это… просто Ровинский… – презирающе бросила Антонина. Липнешь пиявкой, гадкий мальчик, – ничего не поделать, придется представить.
– Господин Ровинский! – с апломбом возомнившего о себе инфанта-подростка-престолонаследника провозгласил вьюнош, этикетно полупоклонившись. Свисающие концы узкого белого шарфа полоснули пол.
(Каждая деталь одежды должна быть функциональной. Этот шарф в дальнейшем вызывал у Ломакина единственное желание: сделать его шарф функциональным, удавить на нем крошку Цахеса к собачьей матери! Или ненароком полюбопытствовать: Ровинский, а если ты поездом куда-нибудь едешь – тебе проводники не говорят на выходе: «Полотенце верните!»?).
Елей указал – вот он, третий лишний.
А где же «кто бы там»?
Антонина непроизвольно глянула поверх голов. Ломакин непроизвольно оглянулся. Спина-респект (если спина может быть респектабельной… может-может!) Мелькнула вдали, на лестнице, где курили. Вот завернула вниз – неясный профиль. Полупрофиль. Не бегство, но обусловленное протоколом, «я вас покину…». Но – мысленно вместе! «Кто бы там».