«...и бригадир Иван Кузьмич. Они живы. Судьба у них, значит, оказалась счастливая. Случайно повисли на арматурных прутах. Так что все хорошо. Но вот тут у Виктора сорвался с ноги валенок. А пока мы их сняли, прошло всего два часа времени.
Сейчас Виктор и бригадир наш, Иван Кузьмич Синицын, в больнице. Чувствуют себя хорошо. Мы к ним все время приходим. Вы уж простите Вашего сына, что он Вам очень давно не писал. Мы его, когда он поправится, поругаем всяко. А у него обморожена была нога. Холодно тогда было. И врачи ему ногу лечили. Только он, Ваш Виктор, будет потом немного хромать. А так все хорошо. На работе бывает всякое. Мы, строители, приглашаем Вас приехать к нам, вот и деньги Вам высылаем. А Виктор, он попросит у Вас прощения, что забыл совсем было про отца. Когда он поправится, мы его поругаем. Но сейчас он Вас очень желает видеть, а написать сам стесняется. Приезжайте. Мы подыщем работу Вам здесь. И Маша Викторова Вас приглашает, и все мы. Купите билет на самолет, мы Вас встретим всей бригадой. Трубу мы уже заканчиваем. Приезжайте и дайте телеграмму. Большое Вам рукопожатие, Константин Адамович...»
Под письмом стояли подписи. Много подписей.
— Дядя Костя, надо ехать. Туда! — Я показала дворнику на окно, на низкое, серое небо, из которого все сочился теплый снег. Я раскинула руки, как крылья:
— Лететь надо, дядя Костя! Мы вас отправим. Полетите?
Дядя Костя заморгал мутными глазками. Оживился.
— Н-н-а-а!
Он ткнул меня пальцем в плечо и, тоже раскинув руки, как крылья, закивал головой на потолок.
— Да, да, дядя Костя! Самолетом! — закричала я.
Дядя Костя посмотрел на отрывной календарь, потом перевел взгляд на меня. Я загибаю листки.
— В воскресенье. Если снег перестанет...
— Н-н-а-а!
В голубых глазках дворника теперь радостное доверие. Дядя Костя легко встает, хватает ватник и быстро уходит. Через несколько минут он появляется во дворе с метлой, лопатой и яростно начинает разбрасывать снег. Вот уже и ватник висит на палисаднике. Дядя Костя подходит к нашим окнам, стучит в стекло пальцем и, когда видит меня, раскидывает руки крыльями и улыбается.
Рыжая Майка говорит:
— В каждом порядочном доме должен быть абажур. Розовый. Тогда все будет казаться в розовом свете.
Смуглая Фарида придерживается другого мнения.
— Ничего подобного. Абажур — это отсталость. Вот если я выйду замуж, у нас будет трехкомнатная секция... Так вот, в спальне я такой торшерчик отгрохаю — дети сами будут родиться!
Я молчу на раскладушке и просто слушаю. Потом перебиваю девчонок:
— Неужели и в воскресенье порт будет закрыт? Снег, снег. Надоело. За всю зиму столько не падало. Фарида, в этот рейс повезем «зайца».
— Кого еще, Рита?
— Дядю Костю...
— Дядю Костю? — быстро переспрашивает Майка.
Я рассказываю, и в зимовье делается очень тихо, так, что слышно, как за стеной, в тети-Паниной половине, скребется во сне дряхлая дворняжка Мирка.
Майка ворочается на оттоманке, и оттоманка жалобно постреливает ослабевшими пружинами.
— Жалко дядю Костю. Хороший он, тихий. Если бы Кирилл такой был...
— Много ты захотела! — хохочет Фарида. — И розовый абажур и мальчика розовенького.
— А что! — торопится Майка. — Абажур — это хорошо. Представляешь, падал бы из наших окошек розовый свет, и снежинки кружились бы розовые, как лепестки, и в гости бы к нам ходили по розовой тепленькой тропинке. А дядю Костю надо отвезти. Зайцем. Факт!
— Конечно, отвезем, — поддерживает Фарида. — Давайте-ка лучше спать. Тебе гасить, Ритка, ты ближе.
В печи перешептываются остывающие уголья. Взлаивает за стеной Мирка.
— Интересно, — не выдерживает тишины Майка, — какой он будет, наш новый командир? Важный, наверное, раз из Москвы присылают. Ты его, Фаридка, влюби в себя...
— Ладно, — сонно дышит Фарида, — пусть этим Клавка занимается. Она же теперь инструкторшей будет...
...Мы живем на тихой, тесно заставленной тополями улочке. Машины по ней ходят редко, и, если бы не грохот самолетов (над этой частью города они снижаются: аэродром недалеко) да не визг трамваев (за три квартала от нас кольцо), можно было бы представить, что дом наш не в городе, а где-то в дачном предместье.
Бревенчатые дома со ставнями, заборы, резьба на старинных воротах и петушиные вопли придают улочке уютный, несколько заброшенный вид. Раньше она называлась странно и ласково: «Слобода весны». Теперь ее переименовали, и улочка стала улицей Марата.
Наш двор начинается с нескольких кустов сирени. Слева двухэтажный особняк с антресолями и скрипучими лестницами. Чуть подальше, в глубине двора, еще один. Тоже в два этажа. На первом живем мы.