— Эмма.
Эмма морщит носик.
— Глупость какая.
— Почему?
— Я Эмма.
— А как ты думаешь, почему мамуся и папуся назвали тебя Эмма?
Девочка задумывается, потом пожимает плечами: глупая тетя, глупый вопрос.
— А я думаю, из-за девочки в истории, которую они читали.
— Принцессы?
— Немножко на нее похожей.
— Она была хорошая?
— Когда с ней знакомились поближе. — Она щекочет животик Эммы. — И когда она не приставала без конца с вопросами.
Эмма поеживается.
— Я люблю вопросы.
— Тогда я никогда не кончу.
Эмма зажимает рот чумазой ладошкой. Кэтрин целует палец и прижимает его между внимательными глазами у нее на коленях. Свистит иволга. Ближе, на их берегу.
— Принцесса подумала о всех годах, когда она была так счастлива в лесу. И о том, какая она теперь несчастная. Так что она пришла сюда к этому дереву спросить старого мудрого филина, что ей делать. Он сидел вверху, вон на той ветке, один глаз у него был закрыт, другой открыт. Она рассказала ему, что произошло. Как она навсегда потеряла принца Флорио. И тут филин сказал ей что-то очень мудрое. Что если принц ее любит по-настоящему, то ему должно быть все равно, пусть у нее не будет ни одежды, ни драгоценных украшений, ни дворца. Он будет любить ее просто за то, что она — это она. И только тогда она будет счастлива. Филин сказал, что она больше не должна искать принца. Она должна ждать, пока он сам к ней не придет. И потом он сказал ей, что если она будет очень хорошей и очень терпеливой и послушает его, он сотворит еще одно последнее колдовство. Ни принц, ни она никогда не состарятся. Останутся семнадцатилетними, пока снова не встретятся.
— Это долго тянулось?
Кэтрин улыбнулась.
— И еще тянется. Все эти годы и годы. Им обоим все еще по семнадцать лет. И они еще не встретились. — Снова иволга, ниже по течению. — Слушай.
Девочка поворачивает голову, потом снова смотрит на тетку. Еще раз странный трехсложный свист флейты. Кэтрин улыбается.
— Фло-ри-о.
— Это птица.
Кэтрин качает головой.
— Принцесса. Она повторяет его имя.
Приглушенное сомнение; миниатюрный критик — Рассудок, худший из них, — дает о себе знать.
— Мамуся говорит, что это птица.
— Ты когда-нибудь ее видела?
Эмма задумывается, потом качает головой.
— Она очень умная. Вот ты ее и не видишь. Она стесняется, что у нее нет никакой одежды. Может быть, она все это время пряталась тут на дереве и слушала нас.
Эмма подозрительно взглядывает на верхушку терновника.
— И не кончается, зажили они счастливо.
— Помнишь, я уходила до еды? Я встретила принцессу. Я с ней разговаривала.
— Что она сказала?
— Она как раз узнала, что принц идет к ней. Вот почему она так часто повторяет его имя.
— А когда он придет?
— Завтра или послезавтра. Очень скоро.
— И тогда они заживут счастливо?
— Конечно.
— И у них будут дети?
— Много-много детей.
— Это вправду счастливо, ведь так?
Кэтрин кивает. Невинные глаза ловят взрослые, и девочка медленно улыбается; и ее тельце движется, как улыбка; она вдруг вскакивает, ласковая маленькая шалунья, выкручивается, садится верхом на вытянутые ноги Кэтрин, опрокидывает свою тетю на спину, целует ее рот крепко сжатыми губами, а потом принимается без удержу хихикать — когда Кэтрин валит ее и щекочет. Она пищит, вырывается, потом замирает, а глаза прячут веселую злокозненность, история уже забыта, во всяком случае, так кажется. Надо израсходовать новый прилив энергии.
— На-а-а-шла вас! — вопит Кандида во весь голос, остановившись у валуна, который заслонял их от дорожки внизу.
— Уходи! — говорит Эмма, собственнически вцепляясь в Кэтрин, которая садится. — Мы тебя ненавидим. Уходи.
Три часа. Пол проснулся, он лежит, опираясь на локоть, рядом с Бел, теперь распростертой на спине, и читает вслух «Ученого цыгана»[25]. Бел глядит на листву и ветки бука. Голос Пола только-только достигает Салли на солнцепеке. Питер лежит рядом с ней в шортах. Троица детей снова у речки, и их голоса случайным контрапунктом вплетаются в монотонный речитатив читающего Пола. Кэтрин нигде не видно. Странный день — жара и недвижность словно бы продлились за полуденный зенит. В отдалении, где-то в долине, тарахтит трактор, но он еле различим за негромким кипением Premier Saut, гудением насекомых. Листья бука недвижимы, словно отлиты из полупрозрачного зеленого воска и укрыты под огромным стеклянным колпаком. Глядя на них вверх, Бел предается восхитительной иллюзии, будто смотрит она вниз. Она думает о Кэт или думает, что думает о ней под чтение Пола; до нее доходят только отдельные строки, повышения и сдвиги в его голосе. Своего рода легкая виноватость; чтобы больше доверять собственной приятной истоме. Бел верит в природу, в мир, в движение, нелогично, как в неизбежное и одновременно благодетельное устройство всего сущего; не во что-то настолько мужское и конкретное, как некий бог, но куда сильнее в какой-то неясный эквивалент ее самой, мягко и идиосинкразически следящим за всей наукой, всей философией, всем умничаньем. Безыскусный, настроенный, струящийся, как эта речка; заводь, не стремнина… разбегаясь рябью, а иногда поднимая рябь — для того лишь, чтобы показать, что жизнь вовсе не… или вовсе не должна быть… а какая бы приятная ткань получилась из этих листьев, зеленые лепестки викторианских слов, так мало изменившихся, только в употреблении, да и то не больше, чем года изменили буковые листья, в сущности, нисколько.
25
Поэма Эдвина Арнольда (1831–1904), английского журналиста и поэта, писавшего на религиозные и философские темы.