— Неужели мы и правда должны ждать до ночи?
— Козел нахальный.
Но она флиртует задорным задиком и улыбается.
Впереди Аннабель перебивает молчание Кэтрин, надевшей белые ливайсы, розовую рубашку; через плечо перекинута полосатая красная вязаная сумка — греческая.
— Тебе не обязательно было идти с нами, Кэт.
— Ничего.
— Тогда попробуй говорить чуть побольше, хорошо?
— Но мне нечего сказать. Ничего в голову не приходит.
Аннабель перекладывает корзинку из одной руки в другую; исподтишка взглядывает на сестру.
— В смысле них от меня ничего не зависит.
— Я знаю.
— Не надо делать это настолько очевидным.
— Сожалею.
— Пол ведь…
— Бел, я понимаю.
— И она хотя бы пытается.
— Я не умею запираться за улыбающимся лицом. Так, как ты.
Несколько шагов они проходят в молчании. Кэтрин говорит:
— Это же не только… — И затем: — Счастье других людей. Ощущение, что ты — третья лишняя. Теперь и навсегда.
— Все пройдет. — Она добавляет: — Если ты постараешься.
— Ты говоришь совсем как мама.
Аннабель улыбается.
— Именно это всегда говорит Пол.
— Умница Пол.
— Это несправедливо.
Кэтрин отвечает быстрым взглядом и улыбкой.
— Глупая старая Бел? С ее жутким мужем и ее жуткими детьми? Ну, кто способен ей позавидовать?
Аннабель останавливается; одно из ее маленьких представлений.
— Кэт, на меня это не похоже?
— Нет похоже. И я предпочитаю завидовать тебе, чем не завидовать. — Она говорит через плечо назад: — Ты хотя бы подлинная.
Аннабель идет позади нее.
— В любом случае Кэнди действительно на редкость жуткая. Мне просто необходимо что-то с ней сделать. — И затем: — Это вина его сиятельства. Он твердит: «Преходящая фаза». Т. е.: Бога ради не приставай ко мне с моими детьми.
Кэтрин улыбается. Аннабель говорит:
— Это не смешно. — И затем: — И я не понимаю, почему ты так против них настроена.
— Потому что они все обесценивают.
— Не в такой степени, в какой ты недооцениваешь.
Это заставляет Кэтрин на момент умолкнуть.
— Грошовые людишки.
— Ты ведь даже ничего о них не знаешь. — Бел добавляет: — По-моему, в ней есть что-то приятное.
— Как патока?
— Кэт.
— Не выношу актерок. Особенно скверных.
— Вчера вечером она очень старалась. (Кэтрин слегка пожимает плечами.) Пол считает его жутко умным.
— Так-сяк.
— Нет, ты правда ужасающая интеллектуальная снобка.
— Я не виню Пола.
— Но они же наши друзья. То есть Питер.
Кэтрин оборачивается к Бел, спускает очки на нос, секунду смотрит сестре прямо в глаза: ты прекрасно понимаешь, о чем я. Новое молчание. Детские голоса за деревьями впереди. Аннабель снова пропускает Кэтрин вперед там, где дорожка сужается, говорит ей в спину:
— Ты приписываешь людям такие ужасы. Это ни к чему.
— Не людям, а тому, что делает их тем, что они есть.
— Но винишь ты их. Такое впечатление, что винишь ты их.
Кэтрин не отвечает.
− Именно.
Сзади ей видно, как Кэтрин слегка кивает. Ей ясно, кивает саркастично, а не в знак согласия. Дорожка расширяется, и Бел снова идет рядом с ней. Она протягивает руку и касается плеча розовой рубашки Кэтрин.
— Мне нравится этот цвет. Я рада, что ты ее купила.
— А теперь ты насквозь прозрачна.
Нелепо, ужасно; невозможно подавить улыбку.
— «Кэтрин! Как ты разговариваешь с матерью? Я этого не потерплю!»
Злокозненная Бел передразнивает, чтобы пронзить, напомнить; когда рыдаешь от ярости, а в мире есть только одно разумное и чуткое существо. К нему и протягиваешь сейчас руку и ощущаешь пожатие… И затем — как типично! — этот злокозненный, двусмысленный эгоцентризм, такой дешево-женственный, до чего же порой ее ненавидишь (как он однажды сказал… обсидиан под молоком), когда ты совсем уж обнажена, и прочь по касательной, будто все было шуткой, всего лишь розыгрышем…
— Ах, Кэт, взгляни! Мои орхидеи-мотыльки.
И Аннабель устремляется к солнечной полянке среди деревьев у дорожки, где из травы тянутся несколько белых тоненьких колонок, усыпанных изящными цветками; и надает на колени, забыв обо всем, кроме них. Возле двух самых высоких. Кэтрин останавливается рядом с ней.
— Почему они твои?
— Потому что я их нашла в прошлом году. Разве они не чудесны?
Бел тридцать один, она на четыре года старше сестры, миловиднее, полнее, круглее лицом; лицо бледное, воло сы рыжие по-лисьему. И в ней больше ирландского — сухие серо-зеленые ирландские глаза — хотя кровь унаследована только со стороны бабушки, и в Ирландии они никогда не жили. Ни намека на акцент. В старой соломенной шляпке и кремовом платье с широкими рукавами она выглядит чуть-чуть матроной, чудачкой, литературной дамой новейших лет. Всегда в тени: ее веснушчатая кожа не терпит солнца. Эта рассчитанная небрежность в одежде неизменно оборачивается беззаботной элегантностью. Особенность, которая у всякой женщины, узнающей ее поближе, в конце концов обязательно пробуждает зависть… если не омерзение. Нечестно выглядеть настолько более запоминающейся, чем те, кто следит за модой… И тут на том берегу речки внезапно рассыпается соловьиная трель. Аннабель смотрит на свои орхидеи, прикасается к одной, наклоняется понюхать цветки. Кэтрин смотрит сверху вниз на коленопреклоненную сестру. Обе оборачиваются на голос Питера.