По щекам Ани потекли слезы. Глеб испуганно приобнял девушку:
- Может, тебе воды принести? Давай ты присядешь…
- Не начинай. - Она оттолкнула его руки. – Только не это сюсюканье.
- Хорошо, я вообще к тебе не прикоснусь. Но торчать посреди коридора не очень-то удобно, как ты считаешь?
- Давай, задавай вопросы, - предложила Аня, когда они с Глебом оказались в комнате.
Парень предупредительно закрыл дверь. Тема был у себя, а у Темы был неплохой слух.
- Что конкретно у тебя болит?
- Ничего. У меня ничего не болит. Я не мучаюсь, если тебя это волнует.
- А что же тогда? – Глеб чувствовал себя абсолютным болваном.
- У меня есть дырки в сердце. Не метафорические, а самые обычные. Одна, большая дыра между желудочками и несколько – между предсердиями. Поэтому вместо чистой, насыщенной кислородом крови мой организм получает смесь венозной и артериальной. Я – ящерица. Или лягушка. До сих пор не могу понять, к кому я ближе по строению. А еще у меня не совсем правильно расположены главные сосуды. Зато оно большое, сердце. Больше, чем у здорового человека. И это тоже не метафора. Оно давит на легкие, на позвоночник.
- И давно ты…? – рыжий запнулся.
- С рождения. Еще вопросы.
- Тебе, наверное, неприятно обо всем этом говорить…
- Мне – по фиолетовому барабану. Вот моим родителям тяжело. Стоит начаться разговору о моей неполноценности, так у них глаза сразу на мокром месте становятся. Говорили, что я не доживу до пяти лет. Потом, что до восемнадцати. Отговаривали вести меня в школу. Потом мать ругалась, когда я сказала о своих планах на поступление в институт. И вот я сижу здесь, студентка. Через месяц мне исполнится двадцать один. - Аня смотрела на Глеба с какой-то дикой иронией.
- Это… я сочувствую…
- Боже, Глеб! Знаешь, что я ненавижу больше овсянки? «Я сочувствую…» Ты не можешь мне сочувствовать по определению. Ты-то здоров. Можешь жалеть меня, видеть во мне несчастный продукт неправильного внутриутробного формирования. Но сочувствовать… Большим идиотизмом является только фраза: «Мне так жаль», - словно кто-то виноват в моей болезни.
- Тогда что мне надо говорить?
- Ничего. Не бегай вокруг меня, не спрашивай каждые пять минут, как я себя чувствую. И все будет замечательно.
- А твоя болезнь, она лечится?
- Нет, - совершенно спокойно произнесла девушка, а вот Глеба будто под дых ударили.
Все оказалось слишком… слишком серьезно, слишком болезненно. Не жалеть? Но как же так? Перед ним сидит существо, обреченное всю жизнь страдать.
- Предупреждаю твою следующую реплику. Даже если бы был шанс на пересадку, я бы от него отказалась. Ведь дело не в этом, - Аня прижала ладонь к груди. – Я думаю по-другому, я ощущаю мир иначе. Мне неведомо другое состояние. Пришейте лягушке крылья, и она не будет знать, что с ними делать. Когда меня начинают допрашивать, какого оно, быть такой, я отвечаю: «Нормально». Потому что для меня нормально быть такой. У меня иная система координат, и там, где здоровые люди ставят «минус пятьсот», я отмечаю «ноль».
Но относиться ко мне так же, как к обычным людям нельзя. Я все делаю медленно. Не могу подолгу стоять, не могу таскать тяжести. Лестницы – мое личное проклятие. Стоит подняться на пару пролетов, и я должна отдохнуть. Зимой у меня часто болит голова. Впрочем, от жары она болит не меньше.
Глеб молчал. Впервые в своей жизни он не мог ничего ответить. Потому что просто не понимал собеседника. На минуту парень представил себе, а как бы он себя чувствовал, не будь у него ноги или руки? Уж точно не сидел бы с таким спокойным лицом. А вот Аня, наоборот, словно читала мысли рыжего:
- Я не думаю о своей болезни круглосуточно. Вот, скажем, человеку медведь на ухо наступил, но он же не ноет про себя: «Ах, я бедный, несчастный, не быть мне великим певцом!»
- Это не одно и то же, - возразил Глеб, впервые за весь разговор осмелившись посмотреть девушке в глаза. В них плескалось нечто поистине странное, какая-то неизвестная ему страсть.
«Да она же гордиться этим!» - с ужасом осознал рыжий.