- Не знаю. После ремонта многие из своих вещей найти не могу. Могла и выкинуть случайно. – Катя торопливо отвернулась, делая вид, что больше занята наведением порядка на столе. И без того почти по-военному идеального. – И, вообще, кто из нас половину тетрадей на макулатуру сдал? Не ты ли говорила, что тебе проще костры деньгами разжигать вместо газет, чем трогать те записи?
- Я и не собиралась их трогать. Просто… просто… моя мать, не успела я отвернуться, а она уже распотрошила тетрадь по географии, как какую-нибудь рыбину. Сказала, мол, зачем тебе это старье, ни в университете, ни на работе ничего оттуда не пригодится. Как будто на свете есть только два критерия оценки: «пригодится в жизни» и «не пригодится».
- Ань, тебе не надоело прикрываться матерью? – неожиданно взорвалась Катюша. – Стоит тебе где-то проколоться, ты ссылаешь либо на инвалидность, либо на мать. Словно у меня нет матери, словно я не была там, не чувствовала того же! Или… ты все забыла? Теперь бегаешь за своим Глебом, только о нем и говоришь. Рыжий то, рыжий се! А Он тебе перестал сниться? Перестал, отвечай?!
- Да. Да, Катя! – не выдержала Аня. Она уже жалела, что начала этот разговор. Любое напоминание о Нем кончалось либо ссорой, либо слезами. Хотя порой казалось, между девушками нет ничего общего, кроме драгоценных воспоминаний. – Я лучше пойду домой. Делать свой альбом.
- Вот и иди! – бросила вслед подруге Катя.
Провожать гостью было не обязательно. В теплое время девушки курсировали из подъезда в подъезд по несколько раз на дню. В шкафах обеих валялись чужие джинсы и свитера, занимавшие едва ли не половину от всего гардероба. Они делили все радости и скорби, выпадавшие на плечи, все моменты, страхи и секреты. Но некоторые вещи просто невозможно поделить. Можно только вместе нести каждому свою часть.
Катя осторожно вынула из секретера папку. Среди разных справок, аттестата о законченном среднем образовании и прочих документов, лежало несколько неприметных разлинованных листков. Кэт не показывала их никому, даже Ане. Взяв один, девушка осторожно разгладила старые складки и с любовью провела по выцветшим строчкам рукой. Записка, которую они так и не отправили… как думала ее подруга.
«Подрасти, тогда посмотрим».
Три слова и одна запятая.
Три тысячи триста сорок семь дней. Кажется, этого хватит, чтобы вырасти…
26 апреля 2002, пятница
Рюкзак был необыкновенно тяжелым. И дело было вовсе не в объеме лежащих в нем книг или сменных туфлях, засунутых вместе с тетрадями для удобства. Красная, как тряпка тореадора, двойка весила гораздо больше всех хрестоматий, бередя израненную душу Глеба. Для подростка она была не первой за учебный год, но самой болезненной.
Глеб ведь учил, действительно, учил эту чертову историю. Знал и года правления Екатерины Второй, и про ее «просвещенный абсолютизм», будь он неладен. Но сегодня был явно не его день.
Игорь Андреевич, их историк, всегда отличался крутым нравом. Дисциплина на уроках истории была безукоризненной, дети чихнуть лишний раз боялись. Но вот за что Глеб любил преподавателя, так это за справедливое отношение ко всем: у Игоря Андреевича не было ни любимчиков, ни отстающих. Он не тянул отличников, осыпая их дополнительными вопросами, чтобы хватило выданных знаний до заветной пятерки. И не пытался выставить двоечников еще большими незнайками. Если ответил - хорошо, будь ты хоть Иванушкой-дурачком, заслуженную оценку поставит. Учитель не насмехался, не выпячивал чужие пороки. «Посмотрите на Сидорова. Он сегодня надел носки разного цвета. Видимо, чтобы привлечь мое внимание и, наконец, впервые за три года рассказать нам содержание параграфа!» - как однажды высказалась Людмила Васильевна, их преподаватель по литературе. В общем, мужик был что надо.
Однако сегодня, едва войдя в класс, Игорь Андреевич дал понять, что пощады не будет никому. Он громко стукнул журналом по столу, потребовал дежурных собрать тетради с конспектами, а остальным – достать двойные листы и отвечать письменно на вопросы.
- Итак, записываем. Первое: «Как вы относитесь к внешней политике Петра Первого?»