— Как… живьем?
— Всяко можно… Просто прибежать: спутал, мол, думал, свои, извиняйте…
— Ага, — Володька чесал в затылке, — знаем их благороднее… Изукрасют морду за мое почтение.
— Еще как изукрасют, — усмехнулся Борька. — Поутру мать не угадает.
Не знал Володька, смеяться вместе ’со всеми или стерпеть. С досады дал подзатыльник скалившему зубы Котьке.
Стушевывая резкий оборот, Борька пояснил:
— В руках у них побывай непременно. Обознался, мол… Сбегутся все. Бить сразу не зачнут. Им любопытно. Вот тут-то и воспользоваться… Врежь в ухо. Хорошо бы Захарке самому. И деру! А мы встретим… — Уловил замешательство дружка — Не осилишь — оставайся. Пойду сам.
Обиделся Мансур. Перекинув через плечо веревку, махнул помощникам. Тотчас они пропали в садах.
Луна повисла над церковью, будто зацепилась за крестик. Пожелтела, опала, похоже, усохла. Прибавилось свету. Хутор успокоился; гомонит плац, да гармоника вздыхает вдалеке. «Не Ефремка под тополем?..»
Заплакала, захохотала младенцем сова. Борька оглянулся. Зловеще, облитые лунным светом, белели по кургану могильные кресты. Оттуда подувало полынью, тленом. Завертелись головы в канаве, теснее сбиваясь в кучу. У самого жуть змеей заползла под рубашку. Некстати вспомнился сыч. Пальцы сложились щепотью…
На плацу смолкло. Ухо уловило отдельный вскрик. Вспыхнул тягучий вой. Он приближался, уже в садах…
Все повыскакивали из канавы, тянулись из лопухов.
Борька опоясал палкой ближнего — водворил порядок. Вот-вот появится в прогалине, рассекавшей темную стенку садов, Мансур. Ага! Он! За ним гнались. От напряжения навернулись слезы. Сердце екнуло: схватили! Вой, победные крики…
Кто-то не вытерпел. Сопел у уха, подталкивая в бок. Самому хочется вызволить Володьку из беды. Не время. Вот оно! Черная лавина вывалилась из садов, запрудила выгон… Пора!
Из лопухов, белевших по склону кладбищенского кургана, вырвалась плотная кучка хохлят. Засада!
Захарка выпустил мельника. С холодеющим сердцем огляделся. Он — один. Махнул во весь дух догонять своих. Четко работала мысль: «Вырваться из тесного проулка. Остановить, перестроиться. Хохлят мало. Страху нагнали. Выскочили с кладбища…»
И тут-то случилось. Уже на плацу, в конце проулка — гвалт, плач. На глазах росла воющая куча. Захарка не успел сообразить — зарылся носом в пыль…
Бой был скоротечный. Пленена вся верхушка ватаги с коноводом вместе. Разбежалась пацанва; ее не задерживали. Веревка пригодилась еще: избитых, вывоженных в пылюке казачат навязали, как плотву на кукан. Мансур, с заплывшим глазом, вспухшей губой, не отходил от них. Охлаждали взгляды вожака — не поглядел бы, что у Захарки стянуты за спиной руки.
Захарка, отворачивая рассеченный лоб, высказывал обиду:
— Не по правилам воюешь… Обманом берешь.
— Как умеем.
Усмешливо щурились у Борьки жесткие глаза, смягченные светом.
В полночь попал Борька к своей хате. Мирно настроенный, сонливый, присел на камень у плетня. Далеко видать по просторной улице. Переходи дорогу на том краю хутора, можно, казалось, различить, дядька то или тетка.
У Ефремки заорал в катухе кочет. Ему отозвался их Петька. «Не рано уж…» Хворостяные воротца настежь. Батька сроду не оставлял откинутыми их даже днем; не ленился внушать: хозяин, мол, начинается от ворот. Еще больше удивил огонь в оконцах в такой поздний час.
Из чулана вышел отец. Странно скреб ногами, похоже как пьяный; руки висели плетью. Борька, чуя недоброе, посторонился. Оторопело глядел, как он со стоном припал к вербовому стояку. «Мамка!..»
В чулане налетел на бабку. Обхватила она худыми руками, всхлипывая, сокрушалась:
— Кликала все, кликала… А ты не шел. Со всеми простилась: и с Аришей, и с Ларей, и с Пелагеей. Один ты, болюшка, неприкаянный остался. Вот хрестик велела тебе повесить…
Ощупкой накинула на шею жестяной крестик, опустилась на завалинку.
Зарылся Борька лицом в складки бабкиной юбки.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Ночной ураган раскидал тучи. Задолго до восхода вольно, ослепительно заалело весеннее небо; поголубели, остывая, звезды. Всю вербную неделю квасил колючий дождь продрогшую за зиму степь; разъедая наледь, со звоном стекала в буераки вода.
Туч нагнало с Азовского моря. Укутали они душным войлоком; казалось, вовек не проломиться солнцу. Почуяли перемену кони; раздувая ноздри, тревожились, храпели. А в полночь разыгралось. Ветер налетал порывами. В кромешной темноте с остервенением откалывал от материка глыбищи туч; играючи сваливал их куда-то в верховья речки Сал, к Джураку — в калмыцкие степи.