Кочетом налетел вошедший в раж молодой пан. Без фуражки, с грязными подтеками по раскрасневшемуся лицу, дрожал от негодования, требовал отпустить дикаря.
Чалов мотал головой, стоял на своем:
— Не, вашбродь… Сгубите коня, ей-богу, сгубите.
— Отпускай, кому говорю?!
— Истинный бог, на Маныч уйдет, в плавни… Тогда ищи-свищи. Насовсем одичает. Волки загрызут такого любого. Ить бывали случаи…
Махнул корнет, поставил условие:
— Черт с тобой! В седло сяду первым.
Отмолчался Чалов. Федору отдал конец аркана, а Борису взглядом указал накинуть дикарю еще петлю. Господ офицеров попросил не срываться с места и не шуметь.
Он подъехал к неуку, потрепал густую блестящую гриву, провел по нетроганной спине. Пленник, сдерживаемый с двух сторон арканами, вращал налитыми кровью глазами, жарко храпел, приседал. От волнения и страха под гривой пробился пот, темными струйками спускался он по лоснящейся вздутой шее. Успокаивала лошадь под верховым. Обнюхались — свои. Да и сам человек с привычными запахами.
Успокоив коня, Чалов сошел с седла. Обхаживал, охлопывал; краем глаза следил за передними копытами, силился ладонями учуять сквозь горячую атласную кожу бурный приток крови. Все идет на убыль: улегается нервная дрожь, обмякают узлы мышц, распрямляются ноги. Одно настораживало — дыхание. Задерживает. Накинь такому седло… Пока возишься, он втянет в себя живот. И горе тому смельчаку, окажись под ним седло с притертыми подпругами; лопаются они оглушительно, при первом же всхрапе, броске.
Послышался голос молодого хозяина:
— Набрасывай седло, хватит ощупывать!
Расседлывая своего конька, Чалов пожалел, что не возит лишней подпруги — для верности приспособить бы третью. По привычке погладил подпаренные потники; завязав на подушке путилища — стремена бы не били по бокам, — уложил седло на спину дикарю. Застыл дончак, прислушиваясь к чему-то внутри себя. Ладонями ощутил, как каменеет живот; чаще, сильнее бьет жила у горла — не дышит. Затягивая подпруги, пальцами определял запас.
На диво спокойно взял дикарь и удила. Привязав покороче поводья к луке, Чалов оставил его, застывшего, как каменная баба на кургане. На нетерпеливый взгляд пана ответил:
— В седло сразу нельзя. Угонять хорошенько надо. Лошак смышленый, себе на уме…
Скрывая усмешку в усах-колечках, драгунский ротмистр выразил опасение:
— Чего доброго, этак он пожалуется становому за чинимое над ним насилие.
Господа офицеры засмеялись.
Сматывая аркан, Борис видал, как у Чалова дрожала отвисшая губа; на впалых щеках резко обозначились морщины. Отвернулся, чтобы не видать помокревших от обиды глаз.
Корнет огрел стеком заплясавшего, скакуна.
— Ведь стоит! Зачем гонять зря?
— Не очухался еще, вашбродь. Вот поглядите, чего он зачнет вытворять.
Укрепив на кулаке аркан, отбежал, махнул Федору: стегани, мол. По кругу гнедой шел деловито. Изредка дергал головой — мешали подтянутые повода. Не знаком, противен вкус железа; пенил удила, порываясь вытолкнуть их языком. Выворачивая голубое яблоко, косился зло на свистящий арапник.
Офицеры спешились. Возбуждение улеглось, и они с интересом наблюдали за рысью подседланного дикаря.
— Что-то в нем от ахалтекинца.
— Скорее — кабарда. Поджарый, да и ребра…
— Извините, ротмистр… Какой же это кабардинец?
К Борису подошел высокий светлоглазый подъесаул, держа в поводу белого горца; со звоном раскрыл серебряный портсигар.
— Закуривай.
Папироса дорогая, длинная, с непонятным словом «элита», выбитым золотом. Боязливо разминая — так делают офицеры, — Борис уловил запах духов. Подъесаул, поднося на спичке невидный на солнце огонек, спросил:
— Казак?
— Иногородний. С хутора Казачьего я, на Хомутце вот…
Морщинами собрался у офицера выпуклый лоб.
— Как же… У меня в сотне урядник — сверхсрочник ваш хуторской… Филатов.
Втаптывая хромовым сапогом спичку, он продолжал расспросы:
— Надел свой имеет отец или ремеслом занимается?
— Какой надел. По найму. Исполу приноровился. Но опять-таки тягла своего, быков то есть, нету…
К ним подошел Королев. Сердито щелкал стеком по блестящим голенищам.
— Подъесаул Гнилорыбов, вы казак… Скажите, долго еще выгонять дикаря? Боюсь, выбьют из него весь дух. И садись, как на свинью.
Тонкие губы Гнилорыбова скривились в непонятную усмешку; не отвечая, раскрыл портсигар. Пока, загораживаясь от ветра, прикуривали, Чалов вскочил в седло. Бегом бросился пан, вырвал повод у него, потребовал: