— Ей-богу, Ляхов, подумай… Мне вот как нужны знающие артиллеристы.
Мишке сказал:
— Доглядай за этим офицером.
По пригорку вилюжится линия окопов. Кругом на белом темнеют трупы. Снег уже успел нападать сверху. На выпертых локтях, плечах, на задниках сапог — везде, где можно задержаться, повисал клочками ваты, кутал, будто хотел сохранить в стылых, оцепеневших телах капельные остатки тепла…
Бой уже смолк. Отовсюду конники сводили пленных. В затихшем как-то сразу ветре — скрип бричек, гортанные крики, ругань, понукание. Издали еще доносились одиночные выстрелы.
Едва не стоптал Борис жердястого нескладного казака в ватнике из шинели, подпоясанного ремнем с порожним брезентовым патронташем. Босиком… Лапы красные, как у гусака. На пятках — восковые застарелые мозоли…
— Эгей, станичник! Сапоги-то… прижаливаешь? Аль растерял по степи, а?
Из-под вислых бровей зло блеснул белок глаза.
Почуял неладное. Оглянулся. Поодаль, замыкая растянувшуюся цепочку пленных, конвоир. С передней луки свисали связанные в голенищах сапоги. Видать, не одна пара. В тороках, за спиной, болтался шерстью наружу полушубок.
Конвоир угадал комбрига: засмыкал повод, наезжая на задних, рубанул плетью — показывал службу.
Поманил. С потягом чесанул через плечо.
— С-сукин с-сын… Хамлюга! — сбил назад Кочубея. — Вернуть до последней нитки!
Из балки выскочили политком и Ефремка Попов. Пи; ташко, морщась, запускал руки под себя — горело все от непривычки, но по глазам видно: доволен.
— Ну, Думенко!.. Рассказать кому — не поверят. А ты чем недоволен?
Силком заставил себя Борис усмехнуться — не хотел сбивать пыл человеку. В диковинку ему.
Подскакал вестовой. Взмокревший конь тяжело поводил пахами. Немолодой усатый боец в австрийской шинели и заячьем треухе вынул из-за голенища бумажку.
Борис развернул: от Харченко. Пехота Шевкопляса, опрокинув под Гнилоаксайской правое крыло астраханских полков генерала Виноградова, входит на станцию. Благодарит и поздравляет за разгром левой группы. Велит сосредоточить бригаду в Аксае, чтобы отгородить пехоту от конницы Голубинцева. После росписи добавил: приеду, мол, ночевать.
Протянул записку политкому.
— Сводить бригаду будем в Аксай.
К заходу солнца разъяснилась картина боя. От пленных офицеров и из захваченных документов стало известно, что на их участке, юго-западнее хутора Гончарова, было до двух с половиной тысяч штыков. Убито и ранено восемьсот человек, взято в плен семьсот пятьдесят казаков, десять офицеров, три полевых трехдюймовых орудия, тысяча снарядов к ним, обоз и несколько тысяч патронов. В целости сохранились телефонные аппараты и кабели…
Уходя к себе, комбриг приказал Попову подготовить к утру приказ о сегодняшнем бое.
— Выдели особо о раздевании пленных.
Слово Харченко сдержал. Борис уже был в исподнем, когда он ввалился в курень. Не раздеваясь, потянулся к горячей печке.
— Спасибо, спасибо, конник… Лучшая стрелковая дивизия у Краснова на всем нашем участке. А главное!.. Доказал, на что способна красная конница. Ворошилову я уже передал по телеграфу…
Как ни приглашал его Борис к столу отвечерять, не помогло. Не соблазнился даже стаканом самогонки. Едва стащив сапоги, он завалился спать — намыкался за последние трое суток с высоким начальством…
Борис еще долго сидел один, мял голубенький клочок бумаги. На память знал десяток слов, написанных рукою Настенки. Перед самым налетом на Аксай доставил ординарец ее ответ на его вчерашнее послание с околицы Абганерова. Кается, что не вышла проводить, скучает, сохнет. Не скрыварт и страха за его жизнь… Но самые дорогие слова два последние: «Твоя Ася».
Глянув на скрюченного под одеялом командующего, задававшего храпака на всю горницу, написал:
«Ася!
Здравствуй, милая крошка!
Я здоров, занял Аксай, стою на старой квартире. Сегодня у меня ночует Харчонок.
Особенного нету ничего.
Ну, целую тебя, моя крошка, крепко и крепко.
Прошлепал босиком за печку. Постоял возле разбросавшегося на лавке Мишки. Спит, дьявол, сладко. На цыпочках вернулся в горницу, потушил лампу.
Завтракали до света. Для доброго аппетита хватили по граненому стакану.
Рдея в скулах, Борис признался:
— Николай Васильевич… Думаю жениться…
— Хо! Самогонку пить будем. Кто она? Девка, баба?
Борис потянулся к хлебнице. Выбрал горбушку. Откусил, с хрустом дробил крепкими зубами подпаленную житную корку. Хлебный дух, сдобренный запахом хмеля, кизячного дымка, забивал дыхание. Прожевал, ответил: